Убить Сталина

Пошел уже третий месяц, как Таврина переправили в шталагерь, или по-другому — постоянный лагерь для военнопленных. В какой-то степени жизнь здесь была упорядочена: на огромной территории, вмещавшей около пяти тысяч военнопленных, стояло несколько бараков, прачечная и даже баня, чего не наблюдалось во фронтовых сборных лагерях.

В сравнении с тремя другими лагерями, в которых пришлось побывать Таврину, шталагерь представлялся воплощением порядка. Может быть, потому, что располагался он вблизи промышленного предприятия, которому никак было не обойтись без рабского труда. Вот и приходилось таскать уголек с железнодорожной ветки к сталелитейному заводу. С пустым желудком не очень-то наработаешь, а потому похлебка была сносной (попробовать сальцо не доводилось, но вот жижа явно была погуще).

Вся территория лагеря была поделена на зоны по национальному признаку, в каждой из зон имелся крепенький барак. Любые контакты между обитателями зон строго пресекались с чисто немецкой бескомпромиссностью — короткая автоматная очередь с вышки, и активисты оттаскивали очередного жмурика в яму. Поэтому нельзя было услышать никаких ободряющих криков через колючую проволоку, отсутствовал даже случайный интерес — ровным счетом ничего такого, что не вписывалось бы в устав лагеря. За соблюдение внутрилагерного режима отвечали дежурные коменданты и разного рода помощники из числа военнопленных.

А уж последние умели служить!

Только для того, чтобы подняться хотя бы на полвершка среди себе подобных, они готовы были всячески прислуживать, бить, убивать. В этом и состояла нехитрая философия выживания.

Обезличенные, высохшие, лишенные всякой индивидуальности, военнопленные походили друг на друга. Трудно было поверить, что в этом страшном местечке, обмотанном со всех сторон колючей проволокой, могло существовать хоть что-то похожее на сопротивление. Ведь на первый взгляд казалось, что военнопленные не только одинаково вышагивают строем, но даже мысли у них похожие. Сильный голод выхолащивал все инстинкты, волю, желание к побегу, мысли о доме, оставляя одно-единственное желание — выжить любой ценой, пусть даже за счет себе подобных. Таврина всякий раз удивляло, что в этой равной серой людской массе кто-то может думать по-другому и даже не соглашаться с уставом лагеря.

Три дня назад перед строем было расстреляно десять человек, как выяснилось впоследствии, они готовили побег. Каким-то образом военнопленные даже успели прорыть от барака хозчасти подземный ход в пятнадцать метров. До желанной воли оставалось совсем немного, когда в этот тоннель неожиданно провалилась смотровая вышка.

А неделю назад в тайную полевую полицию было отправлено четыре человека — ходил слушок, что это была группа советских разведчиков. Удивительно, но даже на этой крохотной территории происходило столкновение двух разведок.

За последние полгода у Таврина это был уже четвертый лагерь. Менялась территория, на которой они находились, бараки, окружающие лица, а неизменным оставался только немецкий порядок. Но в этот день в отлаженных немецких часовых механизмах их «орднунга» вхолостую провернулось какое-то колесико: работу отложили до двенадцати часов дня, так как в девять часов утра из Берлина должно было прибыть какое-то высокое немецкое начальство для встречи с русскими военнопленными.

Оставалось только радоваться хотя бы непродолжительному отдыху.

Ровно в девять часов утра русских военнопленных вывели на плац. На дощатый помост в генеральской шинели Русской освободительной армии вышел высокий мужчина. Поначалу Таврин удивился столь поразительному сходству, но когда тот заговорил, четко выговаривая каждое слово, то понял, что выступающим был Гаврила Варфоломеев, его бывший сосед по нарам.

Осмотрев строй из двух тысяч человек, Варфоломеев заговорил уверенным, хорошо поставленным голосом: