Убить стивена кинга (СИ)

К концу «Кропоткинского переулка» я почувствовал, что выдохся. В отличие от всего, что я написал прежде, мне был известен конец «Кропоткинского». Встреча Смелякова и Юдина была определена в первый же день нашей работы со Стрелецким. Обычно я не знаю, куда выведет меня сюжет. У меня всегда есть события, через которые хочется пропустить главного героя, но никогда я не знаю, чем закончится повесть или роман. Здесь же всё было предопределено. Сюжет «Кропоткинского переулка» развивался в строго отведённых ему рамках. И к концу книги я устал от этих рамок настолько, что во мне появилось какое-то странное отторжение от того, что осталось написать. Я не мог заставить себя сдвинуться с мёртвой точки. Вот оно, окончание истории, рукой подать, вот он, дождь, смывающий следы преступления, вот она развязка у ворот финского посольства… Но сил на оставшийся отрезок пути не было, все силы ушли на то, чтобы удержать сюжет в заданном русле. Казалось, голова перестала соображать. Можно было отдохнуть и взяться за работу через пару-тройку дней, однако у меня не было сил даже на ожидание.

Помню, как я поставил перед собой бутылку водки, крепко выпил и ринулся в бой, как наевшийся грибов викинг, которому важно пробиться к цели. Вместе с Юдиным я поймал такси и отправился на Московскую окружную дорогу. Меня не интересовала литература в тот момент, мне нужно было прожить те несколько часов, которые отделяли меня от заключительной точки. Прожить их вместе со Смеляковым и Юдиным (даже не прожить, а почти формально отрапортовать о том, как они прожили, а уж позже наполнить их красками). Так, одолев с помощью водки придавившую меня усталость, я написал за ночь три последние главы романа. А позже сильно отредактировал их.

Эдуард Хруцкий назвал сцену встречи Смелякова и Юдина самой сильной. Не знаю, так ли это на самом деле. Сцена далась нелегко. Трудность заключалась в том, что Смеляков, встретив Юдина, не догадывался, что перед ним опасный преступник, а читателю это известно. Внутренне ориентируясь на заключительную сцену «прокачки» в «Августе сорок четвёртого» и рассчитывая на художественные средства, которыми пользовался Богомолов, я загнал себя в угол, потому что ситуации в наших книгах были разные. Богомолов делал ставку на неизвестность: то одного человека подозревают, то другого, то третьего. У Богомолова врагом мог оказаться кто угодно. У меня же каждый раз, когда Смеляков, вспоминая ориентировку, видел кого-то подозрительного, читатель понимал, что этот подозрительный – не Юдин. И напряжения не получалось.

Работать на уровне саспенса я не умел. Когда зрителю или читателю известен преступник, сюжет строится не на загадках, как в детективе, а на ожидании. Мне пришлось двигаться на ощупь. Нарисованный тёмными красками Юдин был предсказуем, его цели ясны с того момента, когда в своём кабинете он рассказал Тевлоеву, что хочет удрать из Советского Союза. Дальше все его поступки подчинены его стремлению вырваться за границу. Будучи офицером МВД, он знает специфику системы, легко просчитывает все ходы милиционеров и сотрудников КГБ. И поскольку Смеляков, главный герой книги, стоит на посту у ворот посольства Финляндии, его встреча с Юдиным у этих ворот кажется читателю само собой разумеющейся. «Публика любит опережать события, предсказывать, что будет дальше. На этом можно ловко сыграть, контролируя стереотипный ход мыслей», – говорил Альфред Хичкок.

Что ж, саспенс у нас в какой-то мере получился. И получился портрет советской эпохи.

Эдуард Хруцкий с сомнением отнёсся к описанию первомайской демонстрации. Я «срисовывал» её с записи телевизионной трансляции. Где я раздобыл эту запись, теперь не вспомню, но я сидел перед телевизором, крутил кассету туда-сюда, изучая одежду демонстрантов, надписи на транспарантах, вслушиваясь в звучавшие речи. Так художник сидит где-нибудь в поле и пишет пейзаж. Я же писал «текстовой пейзаж» многотысячной толпы. Позже мне пришлось таким же способом описывать похороны милиционеров для романа «Я, оперуполномоченный», всматриваясь в экран, разглядывая нескончаемую ленту прощавшихся людей, плакавших вдов, бившуюся в истерике маленькую девочку. Понимаю, что будь я свидетелем этих похорон в жизни, у меня остались бы впечатления, но не такие детали: я бы вынес оттуда некий сгусток ощущений, а тут я черпал из того, что происходило передо мной. Важно было стать частью происходившего, и тогда видеозапись позволяла мне жить бесконечно в этом отрезке времени.