Убить Зверстра

Нет, каков? И этот туда же: работал. А мы с Ясеневой ваньку валяем. Мало того, что центр и жилмассив «Сокол» в пространстве не пересекаются, а СШ №5 вряд ли имеет что-то общее со СШ №112, так он еще ничего не спросил, не выказал желания чем-то помочь мне. Свалил девушке под нос гангстерские железяки и был таков. А вдруг за мной теперь охота начнется? Вдруг она уже идет?

Ясенева и вовсе к телефону не подошла.

— Она закрылась в своем кабинете и пишет, — объяснил Павел Семенович. — Просила как минимум две недели не беспокоить и не обижаться. А что вы хотели, Ирочка?

— Хотела с нею повидаться.

— Ничего не попишешь. Ждите две недели. Поверьте моему опыту, она умеет планировать свое время.

— Ладно, подожду, — милостиво согласилась я, и вдруг эти слова вызвали во мне ускоренное сердцебиение. Да я за две недели столько успею сделать!…

Понятно — азарт самореализации. Я постаралась притушить всплеск адреналина, придать голосу равнодушное звучание и вежливо попрощалась. Азарт, погоня, игра воображения — все это набирало обороты. Но когда я подумала о гангстерах, то вдруг поняла, что ввязалась не в шутейную затею, не в игру «Что? Где? Когда?», а в поимку опасного преступника. Загнанный зверь имеет дурную привычку огрызаться или даже идти в атаку, чтобы победить или погибнуть.

Погибнуть? Не эту ли тактику лучше всего избрать, чтобы Зверстр тоже решил погибнуть? Тогда милиция и не нужна будет. Но ведь он может и победить...

24

После демобилизации Григорий вернулся в родной город и пошел работать на прежнее место — санитаром в психбольницу. Комплекции он был внушительной, с развитой мускулатурой, так что с укрутками справлялся не хуже опытных усмирителей. Так было и сразу после окончания школы, а опыт, приобретенный в армии, только улучшил навыки, поскольку дал возможность совершенствоваться физически. Поэтому ему сразу же предложили перейти в мужское отделение, более трудное и опасное.

Да и сама работа ему нравилась. Психически больные люди в чем-то похожи на детей: доверчивы и наивны в спокойном состоянии и непосредственны и капризны в буйстве. А то, что иногда приходилось заламывать им руки, валить на пол и тащить в постель, дополнительно шлифовало в молодом санитаре не только умение подавлять непослушание, но ломать человека так, что у него пропадала даже воля к сопротивлению. Менее «парадная» сторона обязанностей — уход за больными со всеми, связанными с этим неприятными подробностями, Григория не обременяла. Ибо, в отличие от остальных сотрудников, эти детали отнюдь не вызывали в нем брезгливости или даже неприятия. Запах нечистот не казался ему отвратительным — это был запах, неотъемлемый от борьбы за жизнь, запах страданий и смерти. Он обезличивал попавших сюда людей, лишал их защиты, устанавливаемой цивилизацией, возвращал назад к природе, в стадо, где властвуют тирания и бесстыдность естества — единственное, что воспринималось умом и сердцем Григория. Казалось, это была естественная для него среда обитания, без лицемерия и ханжества. И он с удовольствием проработал бы здесь хоть и всю жизнь, правда, с одной оговоркой — ему все-таки приходилось соблюдать принципы человеческой, а не звериной морали и не быть столь откровенным в своих проявлениях, как того жаждала его натура.

Это хорошо, думал Григорий, что он вынужден таиться от людей. Не будь этого, не превратись его сексуальная жизнь в запретную усладу, как бы неинтересно, пошло и пресно протекали бы его любовные соития. Он бы не узнал тогда прелести ожидания, острой до умирания жажды встречи с партнером, подготавливаемой долго и опасливо. Выродившийся в десятиминутный акт, секс не давал бы ему прелюдии, наполненной запредельными, гибельными предощущениями истязаемой стороны и высшего наслаждения, когда в орган полового чувствования превращался не только фаллос, предназначенный для этого природой, но и его руки, стремящиеся проникнуть в любую щель другой плоти. Он раздирал жертве рот, проникая в глотку, и выдавливал глаза, стремясь плотнее окунуться в нее. А когда этого оказывалось мало, то пускал в ход зубы и язык, набивая свои естественные пустоты телом, из которого выпивал, высасывал высшее наслаждение.

Со временем и это стало надоедать, как любое однообразие. Он начал применять нож, сделав его еще одним половым органом, ненасытным, требующим своей доли вымученных содроганий жертвы.