Убитая в овечьей шерсти

Он подождал, пока Фабиан переключил скорость на 50 миль в час, зажег сигарету и аккуратно потушил спичку, прежде чем бросить ее в придорожные заросли.

— Вечером, в последний четверг января 1942 года, — начал он, следуя за потоком своих воспоминаний, — моя тетя, Флоренс Рубрик, вместе с Артуром Рубриком, моим дядей, Дугласом Грейсом, ее родным племянником, мисс Теренцией Линн, ее секретаршей, мисс Урсулой Харм, ее подопечной, и со мной, сидела на теннисной площадке в Маунт Мун и готовилась к встрече патриотов, которая ожидалась через десять дней. Вдобавок к своему членству в парламенте Флосси была президентом местного комитета по реабилитации, который сама и учредила с целью адаптации военнослужащих к фермерской жизни. На собрании следовало организовать чай, после него — пиво и танцы. Флосси, вознесясь на импровизированную трибуну, которой служил пресс для шерсти, собиралась взывать к слушателям три четверти часа кряду. Она была неутомимым оратором, наша Флосси. Все это она планировала, сидя в шезлонге на теннисной площадке. Возможно, вы получите представление о ее характере, узнав, что она объявила о своем намерении через десять минут пойти в овчарню апробировать голос. Вечер выдался душный и жаркий. Флосси, которая любила повторять, что мыслить лучше в движении, маршем провела нас по розарию, не обойдя вниманием оранжерею и малинник. Изнуренные жарой, усталые после игры в теннис, ми плелись за ней следом безо всякого энтузиазма. Во время этого шествия на ней было длинное прозрачное одеяние, сколотое двумя бриллиантовыми булавками. Когда мы, наконец, сели, Флосси, разгоряченная движением и ораторскими упражнениями, стянула с себя одеяние и бросила его на спинку шезлонга. Минут через двадцать, когда она собралась снова облачиться в него, одной бриллиантовой булавки на месте не оказалось. Дуглас, будь он неладен, обнаружил пропажу, когда помогал Флосси накинуть эту хламиду, и, как угодливый дурак, тут же обратился ко всем присутствующим с предложением начать розыски. С замирающим сердцем мы сформировали поисковую партию: эти — в розарий, те — в парники… Мне достались грядки с овощами. Флосси, подстрекаемая Дугласом, настаивала, чтобы мы разделились и охватили поисками весь участок. Она имела сверхъестественное нахальство заявить, что идет репетировать речь и просит себя не беспокоить. Она проследовала по длинной садовой дорожке, обсаженной лавандой, и это был, кажется, последний раз, когда ее видели живой.

Фабиан выдержал паузу, бросил взгляд на Аллейна и сделал глубокую затяжку.

— Я позабыл о классическом исключении, — произнес он. — Ее видели в последний раз все, кроме убийцы. Ее обнаружили спустя три недели на складе братьев Ривен, закатанную в овечью шерсть с Маунт Мун, бедняжку. Я не забыл сказать, что у нас как раз шла стрижка овец? Но вы, конечно, в курсе.

— Вы искали булавку?

Фабиан откликнулся не сразу.

— Не очень охотно, разумеется, — сказал он. — Но, тем не менее, мы искали минут сорок пять. Когда стало уже слишком темно, чтобы продолжать поиски, пропажу нашел Артур, ее муж, на клумбе с цинниями, которую он уже обшаривал дюжину раз. Устав от поисков, мы пришли в дом, и все, кроме меня, выпили по порции виски с содовой. К сожалению, мне запрещен алкоголь. Урсула Харм поспешила вернуть застежку Флосси. Сарай был не освещен. Ни в гостиной, ни в кабинете Флосси тоже не было. Когда Урсула подошла к ее спальне, она наткнулась на ядовитую и лукавую записку, которую Флосси обычно вешала на дверную ручку, когда не хотела, чтобы ее беспокоили:

Стучать не стоит в эту дверь:

Услышишь только храп, поверь.

Урсула не удивилась и почла за благо удалиться, но не ранее, чем нацарапала добрую новость на клочке бумаги и сунула записку под дверь. Она вернулась и рассказала об этом. Мы разошлись по своим спальням, считая, что Флосси находится в своей. Мне продолжать, сэр?

— Да, пожалуйста.

— Флосси должна была выйти на рассвете, чтобы успеть на почтовую машину, затем поездом и паромом добраться до парламента, где она обычно появлялась, исполненная отваги и рвения. Накануне она всегда ложилась рано, и горе тому, кто потревожил бы ее.

Дорога, спускаясь, перешла в ложе, устланное галькой, и из-под колес выплеснулся поток чистой воды. Теперь горы высились над ними почти вплотную. Среди одиноких валунов и гигантских зарослей, которые при ярком солнечном освещении походили на факелы, клочки обнаженной земли казались красноватыми в позднем свете дня. В отдалении виднелись силуэты пирамидальных тополей над извивами холмов, где проплывала струя голубого дыма.