Убивец

-- Что вы, бог с вами, Афанасий Иванович! -- изумился Безрылов и даже развел руками и оглянулся, как будто призывая всех присутствующих в свидетели черной неблагодарности Проскурова. -- Смею ли я шутить?.. Официальное назначение... сам читал бумагу-с... Уверяю вас... Ну, и местечко, я вам скажу! -- продолжал он, изменив тон и вновь впадая в дружескую фамильярность. -- Теперь уж вам не придется возиться с этими неприятными делами. Даже и настоящее дело нам, несчастным, придется, вероятно, кончать без вашего незаменимого содействия... Жаль, конечно!.. Зато за вас... приятно-с. Место тихое, спокойное... ха-ха-ха!.. Как раз... ха-ха-ха!.. по вашему нраву... И притом... от купечества... ха-ха-ха-ха-ха!.. благодарность...

Безрылов как будто перестал стесняться, и его смех, от которого сотрясалась вся его тучная фигура, становился даже неприличен... А Проскуров стоял перед ним точно окаменелый, держась за стол обеими руками. Его лицо сразу как-то осунулось и пожелтело и на нем застыло выражение горестного изумления. В эту минуту -- увы! -- он, действительно, напоминал... теленка.

Я посмотрел на крестьян. Все они как-то подались головами вперед, только Евсеич стоял, низко нагнув голову, по своему обычаю, и слушал внимательно, не проронив ни одного слова.

Дальнейший допрос не представлял уже в моих глазах ни малейшего интереса. Я вышел в переднюю...

Там, в углу на лавке, сидел жиган. Несколько крестьян-караульных стояли в сторонке. Я подошел к арестованному и сел рядом. Он посмотрел на меня и подвинулся.

-- Скажите мне, -- спросил я у него, -- неужели у вас, действительно, не было никакой вражды к покойному Михайлову?

Бродяга вскинул на меня своими спокойными голубыми глазами.

-- Чего? -- переспросил он. -- Какая может быть вражда? Нет, не видывал я его ранее.

-- Так из-за чего же вы убили? Ведь уж наверное не из-за тех пятидесяти рублей, что при вас найдены?

-- Конечно, -- произнес он задумчиво. -- Нам, при нашей жизни, вдесятеро столько, -- и то на неделю хватит, а так, что значит... может ли быть, например, эдакое дело, чтобы вдруг человека железом не взять...

-- Неужто из любопытства стоило убивать другого, да и себе жизнь портить?

Бродяга посмотрел на меня с каким-то удивлением.

-- Жизнь, говоришь?.. Себе то есть?.. Какая может быть моя жизнь? Вот нынче я Михалыча прикончил, а доведись иначе, может, он бы меня уложил...

-- Ну, нет, он не убил бы.

-- Твоя правда: мог он убить меня, -- сам жив бы остался.

-- Тебе его жалко?

Бродяга посмотрел на меня, и взгляд его сверкнул враждой.

-- . Уйди ты! что тебе надо? -- сказал он и потом прибавил, понурив голову: -- Такая уж моя линия!..

-- Какая?

-- А вот такая же... Потому как мы с измалетства на тюремном положении...

-- А бога ты не боишься?

-- Бога-то? -- усмехнулся бродяга и тряхнул головой. -- Давненько что-то я с ним, с богом-то, не считался... А надо бы! Может, еще за ним сколько-нибудь моего замоленного осталось... Вот что, господин, -- сказал он, переменив тон: -- ничего этого нам не требуется. Что ты пристал? Говорю тебе: линия такая. Вот теперь я с тобой беседую как следует быть, аккуратно. А доведись, в тайге-матушке или хоть тот раз, в логу, -- тут опять разговор был бы иного роду... Потому -- линия другая... Эхма!

Он опять встряхнул своими русыми волосами.

-- Нет ли, господин, табачку покурить? Страсть курить охота! -заговорил он вдруг как-то развязно; но мне эта развязность показалась фальшивой.

Я дал ему папиросу и вышел на крыльцо. Из-за лесу подымалось уже солнце. С "Камня" над логом снимались ночные туманы и плыли на запад, задевая за верхушки елей и кедров. На траве сверкала роса, а в ближайшее окно виднелись желтые огоньки восковых свечей, поставленных в изголовье мертвого тела.

1882