Убрать ИИ проповедника (СИ)

— У нас новые шлемы? — удивился Богдан, преодолевая в себе бешеное волнение. Какие сейчас вообще могут быть занятия, шлемы, голограммы? Разве нельзя их оставить одних, его и Марго, где-нибудь в уголке, вон под той пальмой или просто в пустой комнате? Сейчас, когда он больше всего на свете, как никогда, хочет поговорить с женщиной, ради которой он даже не мог сказать, что он, собственно, сделал ради неё, как это описать или назвать переродился? Изменился не просто до неузнаваемости, а до состояния потери себя самого, своего имени, своих рук, ног, головы, может быть, даже и сердца. Нет, сердце осталось его. А вот какую кровь оно качает, было страшно даже подумать. Но раз у него осталась память, значит, не всё так плохо, значит, какие-то его родные клетки остались, значит, он всё-таки продолжает ту же жизнь, значит, это он и есть, и это Марго перед ним. Но ведь и она другая. Господи, как же трудно успокоиться! — А что за шлемы? — спросил он опять Муслима.

— Ну, как тебе сказать. Производителя же не пишут, — пошутил Муслим. — лёгкие и прозрачные.

— Сразу подстраиваются под форму головы, — добавила Стеша.

— Если я правильно понимаю, у нас теперь всё новое. Ну-ка остановись на мгновение, — обратился он к Муслиму, — и ты тоже, Стеш. Дайте я на вас новых хоть посмотрю, — Богдан обошёл со всех сторон остановившихся Муслима и Стешу, — отличная работа!

— Я вообще тащусь, у нас тут с тобой две такие красатули ногастые, — ответил ему Муслим.

— Что за речь такая? — фыркнула Стеша.

— Клеточная память вырывается из метахондрий, — помогла Марго.

— Точно! Я тоже сразу вспомнил несколько интересных редких слов, — подхватил Богдан, подмигивая Муслиму.

— Осталось три минуты, кстати, надо бы в аудиторию — улыбнулась кокетливо Стеша, — Дисциплину никто не отменял, — она быстро пошла к выходу.

18. Мазь Вишневского

Третье транспортное кольцо с трудом, но справлялось, спидометр показывал сорок километров. Зато можно было кое-что обдумать в одиночестве и заодно бросить взгляд на не так часто мелькающие рекламные плакаты.

В пять двадцать Богдан зашёл в гараж. Ему выдали ключи от красного кроссовера. Он нашёл их у себя в комнате на прикроватной тумбочке, рядом с которой стояла напольная вешалка. На вешалке висел новый костюм с рубашкой, а внизу стояли туфли. Богдан всегда удивлялся, как точно по размеру ему подбирали одежду и обувь. Водителя в этот раз не полагалось — решили, что так лучше.

Машина призывно сверкала полировкой — заходи, садись, посмотри, какой у меня интерфейс на приборной доске, какие педальки. Уехать бы далеко, где растут пальмы с кипарисами, и рулить по красивой дороге, пока бензин не кончится. Богдан сел за руль, включил двигатель, открыл дистанционно дверь гаража, ещё раз мысленно вспомнил маршрут и нажал на газ. До берёзы доехал в тишине, а потом включил музыку. Он заметил, что никогда не слышал такой музыки прежде, или он стал слышать её по-другому

Сегодня было первое задание по эмпатии. Оно считалось несложным — сесть в ресторане недалеко от столика, где должны были ужинать муж с женой, спокойно настроиться на мужчину и понять всё, что у него вертелось в голове. Постараться понять не только ближний план его мыслей, то есть степень достоверности его ответов и вообще разговора, который он будет вести со своей супругой, но и ассоциативные связи, появляющиеся у него в сознании, когда он произносил те или иные слова. Богдан должен был постараться понять, что его волновало на момент встречи, и какие планы он строил на ближайшее будущее.

Немного неопределённое задание, что уж там. Пойми всё, что у него в голове вертелось вчера, вертится сегодня и завертится завтра. Самое главное, не перепутать вчера и завтра. Мужчина никак не должен был почувствовать присутствие Богдана. Наташа предупредила, что «объект» обладал повышенной интуитивностью и отличался крайней чувствительностью к любому ментальному воздействию, так что Богдан должен был вести себя максимально нейтрально и спокойно. О жене не сказали ни слова, она не представляла интереса.

В ресторан он приехал заранее, осмотрелся, сел за столик у стены, заказал минералки и устриц. Во французском ресторане всегда хотелось устриц, точнее, тогда хотелось, когда был Эдвардом. Жаль, в Париже так и не побывал. А как мечтал постоять на знаменитой лестнице в Гранд-Опера, поболтаться по Мон Мартру, устриц опять же поесть настоящих с чёрным хлебом и с их хвалёным майонезом. Обязательно бы с кем-нибудь там познакомился, с молодой, пусть не парижанкой, пусть просто с симпатичной девчонкой, нарассказывал бы ей историй про то, какой он знаменитый артист в России, потратил бы на неё все деньги, и говорил бы ей комплименты и самые красивые слова из всех пьес, в которых он в жизни играл точнее, принимал участие.