Учебник рисования, том. 1

- Монголы двести лет владели Россией, - сказал, улыбаясь, Оскар. Он знал и это.

- Двести лет! Lieber Gott! - выпучил глаза барон, а баронесса взялась пальцами за виски и сказала:

- Jesus Christ!

V

Обед проходил хорошо. При всякой перемене блюд Гриша наклонялся к Барбаре и тревожно спрашивал, все ли в порядке, не случилось ли на этот раз беды с пищей. И всякий раз она мило улыбалась и уверяла, что обошлось. Спасибо за заботу, но и на этот раз пронесло. И Гриша, как и положено, облегченно вздыхал и возвращался к своей тарелке. Подали шнапс и коньяк. И опять Гриша смотрел и запоминал, как переворачивают коньячную рюмку над огнем, чтобы тепло вошло внутрь, как рюмку держат потом в ладони, чтобы тепло не отпустить. Заговорили об изобразительном искусстве. Барон поинтересовался, сколько стоит картина Гузкина, изображающая пионерскую линейку.

- Это есть такая колонна пионеров, - объяснил он жене.

- А, колонна, ja, ja, - оживился Фогель-старший.

- Тридцать тысяч, - выпалил Гузкин, и сердце его забилось под замшевым пиджаком.

- Это моя любимая картина, - сказала Барбара фон Майзель, - я в Советском Союзе тоже была бы пионеркой. И ходила бы на пионерские линейки, ха-ха-ха! Вы видели, как я одеваюсь бедным мальчиком? У меня есть русская шапка с ушами для зимы - двухушка? Нет, просто - ушовка.

- Ушанка, - сказал Гриша, - или треух. Классическая русская шапка. У меня есть друг, Эдик Пинкисевич, он всегда ходит в треухе, зимой и летом. Эта шапка некрасивая, но практичная. Домов моды в России ведь нет. - Он засмеялся.

- Но непременно будут. Я очень надеюсь, что будут, - сказала Тереза фон Майзель, - искренне надеюсь, что будут. Увидите, еще откроют и Christian Dior, и Armani. Красота так нужна, особенно в некрасивой стране.

- Uschanka? - сказал Фогель-старший. - Я помню. Нужно носить эти некрасивые шапки в России, потому что там ужасный климат. Очень плохая погода.

Барон достал чековую книжку, размашисто расписался, протянул синюю бумажку Гузкину. Гузкин взял чек, его пальцы сделались холодными. Вот, свершилось. Он держал в руках синюю бумажку, чек на предъявителя в банк, его картину купили за большие деньги, он богат, знаменит. Он сунул чек (плату за творчество) во внутренний карман, туда, где, перехваченные резинкой, уже лежали портреты Лютера (плата за происхождение), и пиджак словно стал тяжелее. Скажите, пожалуйста, невольно подумал он, что ж они, жадобы в Auslanderamt, за геноцид платят такие гроши? Пятьсот - ну что такое пятьсот? А впрочем, тут же остановил он себя, грех жаловаться, грех. Могли бы и ничего не дать: вот советские, те уж точно жлобы - разве репрессированным платили?

- Кто, на ваш взгляд, лучше - Горбачев или Ельцин? - спросила тем временем госпожа фон Майзель и пригубила коньяк. Сделала она это очень мило: просунула нос в рюмку, понюхала, потом лизнула кончиком языка коньяк и изобразила всем лицом испуг от крепости напитка. - Мы здесь так далеко от России, но нам так важно знать правду.

Гриша отметил про себя еще один урок европейского такта: сделав покупку, надо перевести разговор на другое, словно и не случилось ничего особенного. Не в деньгах же счастье.

- Ельцин последовательнее, тверже, - сказал Гриша, - он отменил компартию.

- Ах, это так важно, то, что вы нам здесь говорите. Ельцин будет уничтожать империю коммунизма. Это ведь позитивно, не так ли?

- От коммунизма все зло, - заметил Фогель-старший.

- Коммунизм, мне кажется, - сказала Тереза фон Майзель, - растлил человеческую природу, в этом все дело.

- Как это верно.

- Но коммунизм сам и породил таланты, которые разрушили его, - тихо поаплодировал Грише Фогель-младший. И все обернулись на Гришу и похлопали ему, будто это он, Гриша, развалил коммунизм.

- То, что происходит сейчас, - сказал Юрген, - следствие титанической работы одного человека. Разумеется, всей русской интеллигенции, но все-таки будем справедливы - есть люди, которые сделали больше других. Вложили сердце.

- Мы с Юргеном, - сказал Оскар и сверкнул профессионально обработанными зубами, - всегда восхищались вами, Гриша.

- Мы, - сказал Юрген, - все перед вами в долгу.

- Солженицын, - сказал Гриша скромно, - тоже сделал много. - Он помолчал. - И Сахаров тоже. И Зиновьев, - добавил он, решив быть беспристрастным.

- Будем объективны, Гриша. Больше вас не сделал никто. Просто никто. Солженицын, вы говорите? Если называть вещи своими именами, он ведь толкает Россию вспять, к русской православной идее, к дому Романовых.

- Я не в восторге от Солженицына, - заметил Оскар, - далеко не в восторге. А что вы скажете, барон?

- Он перестал быть актуален, так я считаю, - сказал барон.

- Если честно, барон… - вполголоса сказал Оскар, так, словно сказанное им должно остаться только меж ними с фон Майзелем; но слышали, разумеется, все. - Если совсем честно, барон, я никогда не был в восторге от Солженицына. Никогда. И даже когда все прославляли его «Архипелаг», я всегда, знаете ли, соблюдал дистанцию.

- Как это верно, Оскар.

- У Оскара всегда был безупречный вкус, - сказала Тереза фон Майзель.