Учебные годы старого барчука

Француз Pralin de Pralie отделывался ещё довольно дёшево, потому что класс его был всегда весёлый. Он корчил из себя перед нами не то шута горохового, не то какого-то загадочного мудреца из школы циников, ничего в классе не делал, ничего от нас не требовал, зато преядовито посмеивался над всем и над всеми, даже над нами, даже над самим собою.

Придёт, бывало, в класс весь сияющий какими-то непонятными злыми улыбками, потирая от удовольствия руки.

— Читайте молитву!

Мы живо отблаговестим «Преблагий Господи», нарочно, ради француза, перевирая слова молитвы, и с особенным шумом и смехом, тоже ради француза, усядемся на скамьи.

— Ну да и сволочь же вы отпетая, мои миленькие! — с тою же циническою улыбкою, готовою, кажется, проглотить всех нас, объявляет нам Pralin de Pralie. — Думаете, басурман, французишка нечестивый, молитвы вашей не поймёт. Да вы знаете ли, дурачьё, что я лучше вашего архиерея всё священное писание наизусть знаю. Я ведь в знаменитой иезуитской коллегии полный курс окончил, у знаменитых профессоров, у Аббе Николь, у Девержье… Ваши здешние учителишки мне в подмётки не годятся. Так только не хотелось в университет идти в профессора… Жена не пожелала.

— Август Августович, да ведь вы, кроме французского, ничего не знаете? Вас же никуда б не пустили! — убедительно замечает ему вкрадчивым и вежливым голосом Сатин, почтительно вставая с первой скамьи.

— Ах, какой же ты болван, какой великий болван, моя душенька! — говорит Август Августович с ласковою улыбкою, устраиваясь на кафедре и неторопливо раскрывая классный журнал. — Сейчас видно, что из волчанских; у вас в Волчанске дурак на дураке сидит, дураком погоняет. Ну, где тебе, душа моя, понимать, что я знаю… Разве по-французски не всё те же науки? Науки-то и идут все из Франции, коли хочешь знать, глупыш ты этакий!

— Ну, уж это вы хватили, Август Августович! — вмешивается Ярунов, не вставая с места. — Куда ж французам до немца! Французишки так только, булавочку какую-нибудь выдумать, галстучек… Пустяки разные… А немцы — вот те уж настоящие учёные.

— Всё это отлично ты декламируешь, мой миленький, — ехидно улыбается ему Pralin de Pralie. — Только нежно от скамеечки окорока ваши приподнять, когда с учителем объясняешься… А то, я видал, за чуб таких поднимают, душа моя… Ты, должно быть, учился вежливости у пирятинского чабана?

— Всё ж лучше поучиться у своего, чем у французского портняжки, — размышляет вслух Ярунов.

— Совершенно правильно, дружочек миленький, совершенно правильно! — слегка перекосоротясь, продолжает Pralin de Pralie, обмакивая перо в чернильницу и отыскивая что-то глазами в журнале. — А я вот вашей милости за вашу пирятинскую вежливость одну единичку маленькую из поведения нарисую… Пусть господин инспектор порадуется на неё перед обедом. Можно ведь? — спрашивает он, лукаво подмигивая самому Ярунову.

Класс весь хохочет, и Pralin de Pralie хохочет веселее всех.

— Что ж! Нашпионничайте ему ещё что-нибудь! Порадуйте своё сердце, — спокойно отвечает Ярунов.

— Ведь люблю его, господа, серьёзно люблю! — опять разражается радостным смехом француз. — Я имею к таким слабость. Нагрубил, так уж прямо. Ей-богу, молодец! Ну, cher monsieur Ярунов, будьте так любезны, пожалуйте к вашему покорнейшему слуге, сюда, к кафедре, avec votre livre et votre cahier de traduction. Будем смотреть, что вы нынче приготовили.

Ярунов берёт книгу у товарища с задней скамьи и, мрачно нахмурившись, без особенной охоты двигается к кафедре.

— Et bien, et votre cahier?

— Какая «cahier»?

— Перевод!

— Вы никакого перевода не задавали.

— Брехать изволите, душенька моя… В журнале записано «La vie arabe», три первые параграфа.

— Вольно вам писать… Вы весь класс проболтали, не хуже нынешнего, а задавать ничего не задавали… Разве вы нам когда-нибудь задаёте?

— Прелестно, mon cher ami, возвратитесь с миром на ваше место… И получите в награду ещё одно копьё, чтоб уж пара была.

Весь класс опять смеётся, и опять Pralin de Pralie искреннее всех. Он изящным жестом ставит единицу «из успехов» и приветливою улыбкою провожает на место ворчащего Ярунова.

— А за две единицы и поронцы могут произойти не в далёком будущем, мой душенька! — утешает он его по пути. — Ну-с, надо однако и заняться чем-нибудь, господа. Адамович, у тебя есть книга? Lisez quelque chose a livre ouvert…

Адамович довольно долго муслякает пальцами книгу и наконец начинает читать, спотыкаясь и заикаясь, какой-то отрывок из Бюффоновой естественной истории.

Впрочем, посетитель, который бы вошёл в эту минуту в класс, наверное, ни за что не догадался бы, что у нас происходит чтение красноречивого французского нравоописателя животных, а скорее бы подумал, судя по тяжкому деревянному выговору всех слов и букв, что бедный наш Адамович с усилием одолевает какую-нибудь латинскую «Historia Naturalia» Плиния, или одного из его римских последователей.