Учебный плац

Быстро пересекаю железнодорожные пути, прохожу мимо новых запрещающих знаков. Зелень уже темнеет. В сумерках все затихает, сжимается и сворачивается калачиком, готовясь к ночи. При ином моем шаге в пакетике что-то булькает, а пакетик-то можно бы завязать цветной ленточкой. Первые летучие мыши уже мечутся над машинным сараем. Тебе не следует оглядываться назад, сказал шеф, иди всегда только вперед, Бруно, пока не достигнешь своей высоты. Вот что он сказал. Мне сразу делается грустно, когда я думаю о нем, когда вижу его на диване, безмолвного и точно укрощенного всем происшедшим, никак не настроенного на еще одну попытку. Возможно, он считает, что его время ушло, это вполне может быть; возможно, считает, что ему нечего начинать все сначала, поскольку не повторится ни радость, ни вера в себя тех первых лет. Эти утра тех времен, эти утра с нашим нетерпением и душевным подъемом, эта бездорожная покрытая рубцами земля, которая ждала нас и каждый вечер отпускала усталыми, но довольными, — такое начало, думает, конечно же, он, дается нам только один раз. Пакетик, пакетик я еще немного украшу, наверняка в коробке у меня есть цветная лента, в коробке из-под ботинок, среди кучи собранных мною шнурков.

Запирать дверь мне, видимо, незачем, во всяком случае сейчас, вполне достаточно задвинуть засов, сегодня этого достаточно. Как все успокаивается, когда я дома, — стоит мне спустить жалюзи и зажечь лампу, как все куда-то отступает. Я дам починить часы, которыми уже многие восхищались. Я еще раз перечитаю книгу, которую Макс посвятил мне. Билет, маленький коричневый билетик: Шлезвиг — все уже там побывали, шеф, Доротея и Ина, даже Магда была там с вещами Лизбет. Магда — она никогда не сочла бы меня способным на такой шаг; насколько я ее знаю, она только глянула бы на меня насмешливо, и больше ничего. А Иоахим, тот наверняка обрадуется, если я отбуду, он и с ним еще кое-кто; только ему, только шефу будет меня недоставать, и он будет обо мне спрашивать, может, даже велит меня искать, ведь по его желанию я должен вступить во владение тем, что он мне предназначил. Я хочу уехать. Из-за тебя, Бруно, сказала Магда, если я верно поняла, также из-за тебя они возбудили судебное дело о признании шефа недееспособным, ведь дарственная предусматривает передачу тебе одной трети всей земли вместе с инвентарем и оборудованием. А этого они не желают и не могут признать.

Я должен уехать. Если меня не будет, так не будет ничего, что стоит между ними, они его простят и отменят дело, которое возбудили, ничто больше не помешает им, если я исчезну. Без меня они наверняка найдут общий язык, они опять примут его к себе, и он будет тем, кем был всегда, — он, кому я всем обязан. Инструменты я возьму с собой, все те, какие шеф отобрал и передал мне. Мои ножи, английскую садовую бугельную пилу и сучкорез с длинными ручками, они наточены, смазаны маслом и хорошо упакованы в водонепроницаемый мешок. До последнего поезда в Шлезвиг еще есть время. А вот он все еще у меня, мой чемодан; много вещей я растерял, они просто куда-то исчезли, как раз когда мне были надобны, но чемодан у меня сохранился. Рубашки очень нужны, и нижнее белье, и неношеные носки — я совсем не знаю, сколько чего нужно, когда человек уезжает.

Кто, интересно, первым обнаружит, что я уехал, просто уехал, уехал безвозвратно? Интересно, кто? Может, Магда, она будет повсюду бегать и всем и каждому рассказывать, и какое-то время будет на меня обижаться и считать меня неблагодарным, она ведь не догадается, почему я это сделал. Когда Эвальдсен заметит, что меня больше здесь нет, он, пожалуй, подумает только одно: ну, стало быть, нет; и примется один делать то, что должно быть сделано. Доротея, та взгрустнет, но очень скоро догадается, какая была у меня причина, чтобы уехать из Холленхузена, может, она тогда поднимется наверх и постучит к нему. Ты, Ина, ты будешь дольше всех жалеть, что меня нет, и лучше всех поймешь, что мне нельзя было не уехать. Что подумает он, не знаю; возможно, разволнуется и пошлет двух-трех человек меня искать, но, возможно, он втайне со мной согласится — от него ничего не скроешь, даже мысль, что пришла в голову.