Учебный плац

Почему они не идут за шефом, почему не дают ему сказать то, что надо сказать? Он, у которого на все есть свои причины, объяснил бы им, почему он составил такую бумагу.

— Ну, а теперь честно, Бруно, — это голос Макса, — между нами: ты с самого начала помогал шефу, все вместе с ним делал и то, что тебе поручали, всегда с радостью выполнял. Но считаешь ли ты себя способным самолично делать все то, что здесь должно быть сделано? Определять, как должна обрабатываться земля? Подсчитывать, давать указания, распоряжаться и составлять планы на будущее? Считаешь ли ты себя на это способным?

Я не знаю, что на это сказать, куда они клонят, я еще об этом не думал, я только чувствую, что каждый из сидящих здесь больше знает, чем я, это я чувствую, и я также уже заметил, что они теснят меня со всех сторон.

— Итак, Бруно?

— Остаться здесь, — говорю я, — это все, что я хочу, больше мне ничего не надо, только чтобы мы оставались вместе, шеф и все мы.

Как быстро выпрямляется Мурвиц, как удивленно озирается, видно, я сказал что-то, что ему по душе, он уже листает свои бумаги, но не находит той, что искал, и теперь уставился на меня.

— Если я вас правильно понял, господин Мессмер, ваша дальнейшая работа здесь для вас важнее всего, то есть при известных обстоятельствах вы были бы готовы отказаться от имущества, которым вас наделяет договор. Если это так, то подобное заявление об отказе могло бы значительно способствовать дальнейшему сохранению Холленхузенского питомника. Так ли мы вас поняли?

Я уже и не помню, что говорил, горло у меня раздулось, я его чувствую, теперь я уже не смог бы крикнуть, позвать шефа, но, может быть, он догадывается, как он мне сейчас нужен, теперь он должен говорить за меня.

— Мы составим тебе заявление, — говорит Иоахим, — заявление об отказе, нет нужды, чтобы кто-либо об этом знал, ты просто его подпишешь, и дело с концом, все останется здесь, как было.

— Подумай, — говорит Макс. И еще добавляет: — Разумеется, ты получишь от нас вознаграждение за свой отказ, ты не безвозмездно его подпишешь.

Это пот на вкус такой кислый, Макс, видно, заметил, что с лица у меня течет пот, он протягивает мне что-то белое — бумажную салфетку.

— Вот возьми, Бруно.

Его глаза, это лукавство в глубине глаз, я понимаю, понимаю, слышу все яснее, что ты думаешь, что говорит твой другой голос: «Олух» — вот как ты меня называешь. «Когда же ты наконец поймешь, олух ты эдакий, чем ты нам обязан, никогда ты это не отработаешь, будь счастлив, что мы идем тебе навстречу. Так что давай соглашайся, не то мы можем и по-другому с тобой заговорить». Я не хочу брать его платка, какая неразбериха: «предварительный отказ», «тебе достаточно», «довольно того», «с каких это пор ты такой», «болван ты эдакий, не тяни, отвечай на наше предложение», «где это ты витаешь?», «хочешь быть своим собственным шефом», «мы должны держаться вместе, Бруно, это в твоих руках, чтобы все оставалось здесь, как прежде»… Кто это говорит, кто из них это думает, я больше не узнаю их голоса, они хотят меня припереть к стенке, вот что они хотят. К нему, сейчас же к нему, не спеша, спокойно встать, сделав вид, что я сейчас же вернусь, сдержанно, будто мне надо просто выйти на минутку, а потом вверх по лестнице и по коридору к его двери.

— Мы тебя ждем, Бруно, — говорит Макс.

— Да-да, — прежде всего выйти отсюда, выйти.

А что так дрожит и подергивается? Это всего только моя рука, я должен перевести дыхание, ровным шагом идти дальше. Что я пошел к нему, об этом никто не догадается, к нему идут лишь по его зову, я по крайней мере по собственному почину никогда к нему не являлся, а теперь должен это сделать, должен его спросить, и, насколько я его знаю, он это поймет. Ступенька за ступенькой, медленно, чтобы успокоилось дыхание, теперь меня уже никто не видит, как длинен коридор, теперь тихонечко, чтобы мои мучители не открыли дверь детской, за их дверьми свет, надо постучать не слишком громко.

Почему у него темно? Это его голос, он сказал: «Войдите». Вон он сидит около маленькой лампы.

— Ты что, Бруно? Кто-то за тобой гонится? Сначала успокойся.

Он совсем не удивлен, что я здесь, и не сердится, что я прервал его размышления.

— Успокойся, Бруно. Что тебе?

— Я только на минутку, — говорю я. — Они, внизу, меня ждут.

— Так, — говорит он, — стало быть, вы все держите военный совет или уже делите шкуру медведя? Садись, Бруно.

— Нет, нет.

— Ты встревожен? — спрашивает он, встает и кладет руку мне на рукав.

Как мне начать — о договоре, о земле, о признании его недееспособным? С чего начинать? Ему, видно, трудно стоять, он чуть раскачивается, хочет вернуться в свое кресло.

— Ничего, Бруно, ничего. Итак? Дело в договоре дарения?

— Да, — говорю я.

Почему он улыбается? Почему как бы про себя кивает, может, не знает еще, чего они добиваются и что уже затеяли, может, он не знает?