Учение Храма. Наставления Учителя Белого Братства. Часть 1

БОЖЕСТВЕННАЯ ЛЮБОВЬ Урок 36

Какова ценность теоремы Евклида для ученого, который ужасно страдает из-за сломанной кости? Какова ценность строения материи, аурических центров и потоков силы, которые действуют через такие центры, для истомившегося душой ученика, чья жизнь – одна сплошная великая жажда божественной любви и признания? Дело не в том, что такой ученик интеллектуально неспособен усвоить и принять знания, переданные ему, – но в той огромной пропасти, которую его жажда создала между интеллектом и сердцем; в пропасти, на данный момент непреодолимой – ибо необходимость единения с высшим «я» стала для него неизмеримо более значительной, чем необходимость пищи для ума. Душа его требует насыщения гораздо настоятельнее, чем ум – стимуляции или удовлетворения. Как бы ни было ценно такое знание для него в другие моменты, в тот период, когда жажда его довлеет над ним, оно не только бесполезно, но и вредно.

Для людей этого мира настает период реакции, вызванной напряжением и стрессом интеллектуальных поисков. Материализм и прочие «-измы» пробудились от своего сна примерно четверть столетия назад, миновали срединную веху пути своего цикла и в своих смертных судорогах вновь пробуждают вечно обновляющиеся голод и жажду праведности, божественной любви, «лика Отца». И пусть они подавляют ее, борются с ней, пытаются удовлетворить эту потребность материальной или ментальной диетой – души человеческие лишь будут взывать все настойчивее день ото дня, пока сами небеса не переполнятся их голосами и на просьбу их не последует ответ и исполнение – ибо мы должны захотеть одной конкретной вещи более, чем хотим всех остальных вместе, должны быть готовы пожертвовать ради этой вещи всем остальным, прежде чем сможем потребовать ее с достаточной силой, чтобы принудить ее воплотиться.

Для делового человека негодность материальных предметов как источника удовлетворения становится в конце концов устрашающей. Вечно сужающееся поле зрения среднего ученого-материалиста со временем сплющивает его душу, как если бы она была вложена между обложками фолиантов. У такой бедно питаемой души могут быть длина и ширина, но нет толщины и глубины, то есть нет места для расширения, нет пространства, где все живое могло бы расти, процветать и наполняться красотой, радостью и довольством. И когда вся длинная, долгая история жизни в манифестации будет рассказана, останется ли у нас что-то, за что стоит бороться, кроме стремления к одной цели – то есть к единению с великим Отцом-Матерью, Жизнью, которая любовью своею вызвала нас к существованию и поддерживает нас в нашей надежде наконец «узреть Бога лицом к лицу»? Это мистическое предложение, между прочим, символизирует единение Материи и Духа.

Остерегайтесь же разрушить веру даже самого скромного создания, живущего в поклонении идеальному Богу, будь этот Бог его собственным творением или нет, ибо с утратой веры человек также теряет и способность любить. Теряет на годы, а быть может – и на целые века.

Светские мудрецы позволяют себе немало насмешек над идеей о том, что возможна любовь человека к духовному принципу. С тем же успехом могут они насмехаться над Великим Законом, который правит действием вод земных, небесных и морских; ибо то, что закон гравитации притягивает каплю воды в небесах и земле к ручейку, реке и, наконец, к океану, так же верно, как и то, что любовь Божия пробуждает и притягивает к себе любовь человеческую.

В быстро надвигающиеся дни испытаний, которые род человеческий навлек и навлекает на себя, когда голоса Справедливости, Милосердия и Сострадания не будут более слышны на земле, когда могущество одно будет казаться правым, и рука каждого человека обратится против всех остальных – спасительной благодатью, единственной живой реальностью, которая сохранит землю в ее форме, и воду, и семя для нового человечества, будет ныне дремлющая в сердцах массы рода человеческого любовь к Богу. Любовь, которая пробудится от своего долгого сна в результате переносимых страданий, и когда она проснется, то узрит свой волевой, прекрасный лик в ликах всякого другого живого существа и вещи, как в зеркале.

Какая разница, каким именем вы назовете ее – будь то Бог, любовь, притяжение, гравитация, закон или жизнь? Она есть все имена в одном имени, все слова в одном слове. Слово сие непроизносимо для смертного, и ни единой буквы, ни единого слова невозможно добавить к этому имени, доколе последняя вещь в манифестации не станет вновь первой, доколе челюсти змия не сомкнутся крепко на его хвосте [47] .