Учение о стадиях преступления

Указанный замысел в последующем обнаруживается, объективируется в устной или письменной речи, в жестикуляции. Обнаружение замысла (ОЗ) может предшествовать общественно опасному деянию, но довольно часто совпадает с ним. В последнем случае замысел обнаруживается либо при создании условий, либо при исполнении преступления. Обнаруживая замысел, виновный намерениями, отношением к собственным действиям, пониманием объективного развертывания преступления от деяния к последствиям делится с родственниками или знакомыми, с лицами, которых он прочит в соучастники, надеясь таким образом определить их отношение к будущему деянию.

Является ли обнаружение замысла самостоятельной стадией совершения преступления? По этому вопросу в теории уголовного права нет однозначного решения. Еще в XIX в. в русском праве ученые вели дискуссии о том, имеет ли место обнаружение умысла и каково его правовое значение. Определенные их результаты были отражены в Уложении о наказаниях 1845 г., который в (ст. 7 указал, что «изъявление на словах, или письменно, или же иным каким–либо действием намерения учинить преступление почитается признаком умысла. К числу таких признаков принадлежат угрозы, похвальбы и предложение сделать какое–либо зло». Это нашло отражение и на формировании некоторых видов преступления в Особенной части Уложения. Так, в (ст. 176 было предусмотрено наказание тому, «кто дерзнет публично в церкви с умыслом возложить хулу на славимого в Единосущной Троице Бога, или на Пречистую Владычицу нашу Богородицу и присно-Деву Марию, или на честный Крест Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, или на бесплотные Силы Небесные или на Святых Угодников Божиих и их изображение». Конечно, подобное можно признать своего рода оскорблением, однако должна же быть какая–то специфика и у оскорбления, а не просто порицание указанного в статье, которого было вполне достаточно для вменения (ст. 176. Особенно наглядно обнаружение умысла проявилось в ст. 241, 242, 244 Уложения: «Всякое злоумышление и преступное действие против жизни, здравия или чести Государя Императора и всякий умысел свергнуть Его с Престола, лишить свободы и Власти Верховной, или же ограничить права оной, или учинить Священной Особе Его какое–либо насилие (ст. 241)… когда… через словесное или письменное изъявление своих о том мыслей и предположений…(ст. 242)». Все это имело глубокие исторические корни: в Уложении 1649 г. было сказано о тех, «кто на царское величество злое дело мыслил и делать хотел» (гл. 2 ст. 1); в Артикулах Петра I — «которого преступление хотя к действию и не произведено, но токмо его воля и хотение к тому было» (Арт. 19) и т. п. Естественно, на фоне законодательного урегулирования обнаружения умысла как преступного явления теория русского уголовного права просто обязана была дать толкование подобному. Н. С. Таганцев по данному поводу пишет: «Да и можно ли себе представить, как справедливо замечает профессор Кистяковский, иную постановку этого вопроса в эпоху слова и дела, Преображенского застенка; в эпоху, когда смертная казнь грозила тем, кто хулительными словами против особы его величества погрешит или непристойным образом об его действиях рассуждать будет, когда, наконец, наказуемость голого умысла за политические преступления были общим явлением во всей Европе»[80]. На этом фоне вполне понятно мнение большинства русских правоведов о том, что обнаружение умысла не наказуемо за редким исключением[81]. На этом фоне вполне понятно и последующее резко отрицательное отношение науки уголовного права к обнаружению замысла.

В советский период развития уголовного права также большинство авторов не признавало обнаружения замысла этапом развития преступной деятельности[82]. Н. Д. Дурманов, например, считал, что, «основываясь на материальном понятии преступления как общественно опасного действия или бездействия, обнаружение умысла не может быть признано стадией развития преступления»[83].

Данный аргумент не выдерживает критики. Во–первых, сознательно или неосознанно, но автор не упомянул о виновности — важнейшем признаке преступления. Если виновность является признаком преступления (подобного не отрицает и Н. Д. Дурманов, хотя и включает виновность в противоправность[84]), то не логично ли предположить, что преступление начинается с возникновения вины (замысла) — первого этапа совершения преступления, тогда как все последующие этапы, вне сомнения, представляют собой стадии совершения преступления. Во–вторых, Н. Д. Дурманов опирается на общественную опасность как материальное основание признания деяния преступлением. Однако общественная опасность личности появляется при возникновении замысла и сохраняется при его обнаружении, т. е. в определенной части общественная опасность уже существует.