Учение о цвете

В подтверждение этого приведем пример нашего соотечественника Георга Агриколы[51], который уже в первой половине XVI века сделал относительно горного дела то, что было бы желательно и для нашей области. Правда, он счастливо вступил в замкнутую, уже давно обрабатываемую, чрезвычайно многообразную и все же направленную к одной цели область природы и искусства. Горы, раскрытые горноделием, значительные продукты природы, отыскиваемые в сыром виде, добываемые, обрабатываемые, отделяемые, очищаемые и подчиняемые человеческим целям, – вот что в высшей степени интересовало его как постороннего зрителя (а он жил в горах в качестве врача); он был дельной и наблюдательной натурой, к тому же знатоком древности, прошедшим школу древних языков, на которых он свободно и приятно изъяснялся. И теперь еще мы изумляемся его сочинениям, охватывающим весь круг древнего и нового горноделия, древней и новой металлургии и минералогии; это и для нас драгоценный подарок. Он родился в 1494-м и умер в 1555-м, жил, стало быть, в высочайшую и прекраснейшую эпоху вновь зародившегося, но тотчас же достигшего кульминационной точки искусства и литературы. Мы не можем припомнить, чтобы Бэкон упоминал Агриколу; да и в других людях он не умел ценить того, что мы так высоко ставим в последнем.

Сопоставляя условия, при которых жили эти два человека, мы невольно сравниваем их. Континентальный немец видит себя в замкнутом кругу горного дела, он вынужден сосредоточиться и научно разработать ограниченную область. Бэкона, как окруженного морем островитянина, члена нации, стоявшей в сношениях со всем миром, внешние обстоятельства побуждают идти вширь и в бесконечную даль и сосредоточить свое главное внимание на самом ненадежном из всех явлений природы – на ветрах, потому что именно ветры обладают таким огромным значением для мореходов.

Галилео Галилей (1564–1642) [52]

Мы называем это имя больше для того, чтобы украсить им наши страницы; нашей специальностью этот выдающийся человек, собственно, не занимался.

Если благодаря веруламскому методу распыления естествознание, казалось, навеки было расщеплено, то Галилей тотчас же снова собрал его воедино: он снова привел естествознание к человеку и уже в ранней юности показал, что для гения один случай замещает тысячу: из качающихся церковных люстр он развил учение о маятнике и о падении тел. В науке все сводится к тому, что называют aperçu[53], к подмечанию того, что, собственно, лежит в основе явлений. И такое подмечание бесконечно плодотворно.

Галилей развивался при благоприятных обстоятельствах и пользовался в течение первого периода своей жизни завидным счастьем. Как дельный жнец, направился он к богатейшей жатве и не ленился работать. Телескопы раскрыли новое небо. Было открыто много новых свойств вещей природы, более или менее видимо и осязаемо окружающих нас, и ясный могучий дух мог делать завоевания во все стороны. Так бо́льшая часть его жизни – ряд дивных, блестящих деяний.

К сожалению, небо омрачается для него к концу. Он становится жертвой того благородного стремления, которое заставляет человека сообщать другим свои убеждения. Говорят, что воля человека – его царство небесное; но еще больше находит он радости в собственных мнениях, в познанном и признанном им. Проникнутый великим духом Коперниковой системы, Галилей не колеблется хотя бы косвенно подтверждать и распространять это отвергнутое церковью и ученым миром учение и кончает жизнь в печальном полумученичестве…

Что касается света, то он склонен рассматривать его как нечто до известной степени материальное, переносимое, – воззрение, вызванное у него наблюдениями над болонским камнем. Высказаться относительно цвета он отказывается, да и нет ничего естественнее того, что человек, созданный погружаться в глубины природы, человек, чей прирожденный проникающий вглубь гений был до невероятности изощрен математическим образованием, мог иметь мало склонности к поверхностному, легко исчезающему цвету.

Декарт (1596–1650)