Ученик

Еще один глубокий вдох и выдох, и неумолимый бег сердца, казалось норовящего выпрыгнуть из груди, приостановил свой бег. Сердце билось ровно и спокойно, и он ощутил, как покалывания в щеке весело разбежались по всему телу. Он глубоко вдохнул и ощутил, как весь наполняется теплом, озноб ушел, будто его и не было.

Ахмет наконец встал со скамейки и уставился на него. Глазки Ахмета не выражали ничего, в них плавало что-то вязкое и тягучее, наверняка имевшее своей целью окончательно напугать его и парализовать. Но ему показалось, что где-то в глубине этих глаз мелькнуло сомнение или непонимание. Мог ли Ахмет сомневаться?

Он посмотрел Ахмету прямо в глаза и улыбнулся.

Он улыбнулся так, как не улыбался до этого никогда, почти разучившись улыбаться вообще. Он улыбнулся, но не так, как раньше, чистой и искренней улыбкой счастливого ребенка. Как улыбался когда-то давным-давно, в той, другой жизни.

Он улыбнулся.

Его лицо улыбалось, все, кроме глаз. Глаза не улыбались.

И было наверное что-то в его улыбке, нечто такое, из-за чего лицо Ахмета неуловимо дрогнуло. Как если бы Ахмет почти понял, что заключалось в этой странной и непонятной улыбке, почему-то совсем непохожей на улыбку.

Он ощутил, что перестал слышать, и когда Олеся, вновь привстав со скамейки, дернула Ахмета за рукав, что-то говоря, он увидел только ее открывающийся рот. Ахмет нетерпеливо отмахнулся от нее.

А солнечный ореол до сих пор светился у него перед глазами, и лицо Ахмета в его отражении смазалось и превратилось в серый, ничего не выражающий овал.

Из левого глаза не удержавшись, почему-то сама собой выкатилась слеза и поползла вниз по щеке, но он не смахнул ее.

Сердце билось в груди, но теперь оно стучало ровно и спокойно, — «вдох-выдох». И даже густой клубок липкого страха затих внутри, перестав разворачивать свои щупальца, отступил, окончательно впустив внутрь абсолютную пустоту и покой.

И тогда он улыбнулся еще раз.

И вдруг яркая вспышка спокойного сиреневого света наполнила окружающий мир холодным свечением.

Серый овал лица Ахмета продолжал плясать перед ним, но он перестал слышать, перестал ощущать и чувствовать. Перед ним был уже не овал, не смутный раскачивающийся силуэт, перед ним висела и медленно колыхалась на ветру изодранная и израненная газетная подшивка в бликах и отсветах сиреневого света, холодного, прекрасного и беспощадного.

Ахмет ударил. Не даром он столько молотил по боксерской груше, ставя удар, с трудом запихивая свои кулаки в боксерские перчатки. Множество раз Ахмет бил на ринге, идя от победы к победе. Много раз одного сжимания этих кулаков было достаточно для того, чтобы лица окружающих бледнели, для того, чтобы ему отдавали гривенники и пятачки, выданные родителями на завтраки, много раз одного их вида было достаточно для того, чтобы все было так, как он, Ахмет, хочет.

Ахмет ударил неожиданно. Ударил изо всей силы, собранной и сотканной в тот момент из ненависти к этому странному и непонятному стоящему перед ним задохлику, который казалось плакал от страха, но стоял и не боялся говорить странные и неожиданные слова.

Этот удар был мощным и резким, сильный, хорошо поставленный удар чемпиона. Окружающие уловили этот удар мельком, размазанным в пространстве и времени между мельчайшими долями секунды как неуловимое и неопредолимое, неостановимое движение без начала и конца.

Этот удар невозможно было парировать.

Но только не для человека, которого каждый день томительного горячего и такого длинного лета тренировал Кореец.

Он увидел этот удар мельком, уловил его сетчаткой глаза, но не успел ни проанализировать его, ни удивиться. Импульсы нервной системы заученно послали приказ и тело послушно среагировало само. Этот блок, это движение было одним из самых простых, жесткий блок, предплечьем и кулаком.

Кореец обучил его этому защитному движению одним из первых, объяснив впрочем, что только иногда, только после долгой-долгой практики, буквально у единиц получается выполнить этот блок так, как задумывали его создатели.

Волей случая это произошло. Это было случайностью, но на противоударе, уводя и размазывая энергию удара, который, если бы достиг своей цели, надолго бы уложил его в больницу, жестко сжатый и ободранный от сотен тысяч ударов о простую газетную подшивку кулак вонзился в нервный узел на сгибе локтя Ахмета.

Он не увидел, как изумленно и непонимающе распахнул глаза Ахмет, когда его руку пронзил миллион маленьких иголок, сделав ее полностью бесчувственной так, что она бессильно упала плетью вниз.

Он уже не видел ничего, не видел, как Ахмет замахивается второй рукой, потому что время, также пронизанное сиреневым светом, одновременно спрессовалось и замедлилось вокруг него. Капли пошедшего дождя внезапно зависли в воздухе и застыли, газетная подшивка перед его лицом замерла, и целую вечность его глаза ждали и отсчитывали мгновения, пока легкие Ахмета выталкивали из бочкообразной груди воздух. Выдох. «Главное попасть на выдохе, только на выдохе».