Ученик колдуньи

— Да усвоила, усвоила. Отпустите, больно же!

Конвоир проигнорировал просьбу.

— По-вашему, лучше сгнить тут крысой, чем умереть на арене?

— А по-твоему, приятнее наоборот?

Этого Гвендолин не знала. Арена прельщала ее ничуть не меньше, чем заточение в крысиной шкуре.

— Постойте, — ужасная догадка пришла ей в голову. — Этот Левиафан убивал людей?

Неужели про рыбу все — вранье? И про ненавистное мясо, и про случайно умершего парня с копьем?

— Этот пока никого не успел, — развеял ее опасения Коган. — Он новенький, всего год как выловили. Взамен предыдущего, который сдох. Так что это будут его первые бои… смешно звучит — бои! Ха-ха-ха! Можно подумать, такому чудищу придется напрягаться. Цап — и крышка.

— И все-таки, почему мне нельзя…

— Опять за свое! Да потому что ты врежешь дуба в две секунды! Ну и на что тут смотреть? Госпожа выбирает тех, кто дольше продержится. Нюх у нее, что ли, особый, не знаю. Боги ведь желают не на убийства смотреть, им подавай зрелище, азарт. И чтобы хоть сколько-то выживших оставалось, предсказуемая мясорубка никому не нужна: одного съели, другого раздавили, третий сам помер от разрыва сердца.

— Неужели кто-то ещё и выживает?

— Частично, — уклончиво отозвался Коган.

— И ненадолго, — буркнула Гвендолин. Ее передернуло.

— Ну а чего ты ожидала? Это духи и божества. Бессмертные. Нам не понять.

— Это чудовищно и мерзко, — выдохнула Гвендолин и потерла больное горло. Не верилось, будто разговор шел о реальных людях, реальных богах, о настоящих, не выдуманных смертях. Они казались абстрактными, как в кино. Хотя Кагайя и не на такое способна, в ее извращенной бесчеловечности Гвендолин ни секунды не сомневалась.

— Что поделать, — Коган пожал плечами и с сожалением добавил: — Желающих уйти в человеческий мир из года в год не убывает, поэтому у чудищ всегда будет пища, а у богов — зрелища.

В лицо наконец повеяло свежим воздухом: теплым летним утром, пахнущим травой, цветами, прогретой солнцем землей. Пусть это была чужая трава и чужие цветы, растущие в чужом, враждебном мире, — они всколыхнули в душе Гвендолин воспоминания доме. О родном городе. О друзьях и беззаботной жизни, казавшейся теперь призрачным видением. О матери, которая сойдет с ума от горя, разыскивая свою непутевую дочь. Горло сдавило, по глазам резанули непрошенные слезы. Ох, только бы не разрыдаться прямо сейчас! Она должна быть сильной. Никаким ведьмам и чудовищам ее не запугать. И не сломить.

Двери замка были распахнуты настежь. В широкий проем били косые солнечные лучи. Коган задержался лишь на миг, чтобы воткнуть факел в кольцо на стене. А затем толкнул Гвендолин к темному провалу винтовой лестницы и затопал следом. Подъем давался ему нелегко: он сопел, пыхтел, кряхтел и, видимо, мысленно проклинал собственную комплекцию.

Глядя на то, как утекают вниз ступеньки, чувствуя, как иссякают последние минуты до встречи с колдуньей, а мысли отравляет ставший уже привычным страх, Гвендолин решилась задать вопрос. Тот единственный, ответа на который ждала так мучительно и одновременно боялась до смерти.

— Скажите, а Айхе… как он?

Задыхаясь, Коган остановился и вытер пот с выпуклого, исчерканного морщинами лба. Ремни чересчур туго перетягивали его внушительный живот.

— А что с ним станется? — невзирая на обнадеживающие слова, голос его звучал тревожно.

— Я видела…

А что, собственно, она видела? Незримые удары, конвульсивные изломы тела, вывернутые руки, словно парня вздернули на дыбу. Выглядело ужасно. И все же так жестоко ломать собственного ученика, пусть даже тот и нарушил какой-то дурацкий запрет?

— Не тревожься, оклемается. Ему не впервой.

— Дикость какая. Бессмысленная дикость.

— Дисциплина. У Кагайи свои методы. В конце концов, кроме него, у госпожи учеников нет, и только ему она доверяет самые ответственные поручения.

— И самые жуткие, — предположила Гвендолин, вспомнив слова Нанну.

— А это уже не нашего ума дело. Колдовство — исключительно редкий дар, им до недавнего времени обладало всего два человека: госпожа и ее сестра Цирцея.

— В целом мире?

— И, вероятно, за его пределами тоже.

— То есть, если они обе умрут…

Коган нахмурился и недовольно перебил:

— Я не знаю.

— Откуда же взялся Айхе?

— Ты задаешь слишком много вопросов! — он ткнул пальцем в лестницу: мол, поднимайся.

— Считайте это последней волей умирающего, — предложила Гвендолин, послушно продолжив путь.

О последней воле Коган, похоже, не слыхал (интересно, как здесь хоронили: в грязный мешок — и на свалку?), однако снизошел до ответа.

— Он появился здесь совсем мальчишкой несколько лет назад. А откуда у него дар… ну, слухи бродят всякие. Говорят, за колдовство он продал душу.

Понятно. Ничего нового.