Ученица Калиостро

— Итак, мне теперь кажется, что все это она задумала уже давно, когда уговорила меня спрятать лакея покойного Дивова, этого мерзавца. Он согласился молчать в обмен на немалую сумму, а также за то, что его увезут из России туда, где он сделается вольным. Я снимал комнаты в Петербуржском предместье, там в доме был чердак, летом на чердаке вполне можно жить. Пока мы развлекались в «Иерусалиме», этот подлец скучал в Риге. Потом, после смерти фон Бохума, мы все перебрались ко мне, но в двух комнатах нам было, согласитесь, тесновато. Графиня нашла дом на Родниковой и переехала туда с Эмилией фон Ливен и с Леонардом Теофрастом. Я остался с мерзавцем. И вот в один замечательный вечер Эмилия привела туда горничную, которая домогалась встречи с дивовским лакеем. Почему она это сделала — могу лишь догадываться. Эмилия, при всей ее скупости и при всех картежных талантах, бывает сентиментальна до глупости. Но я опоздал — когда я вернулся, ее уже не было, а в сарае возле дома лежало тело горничной. Мой мерзавец утверждал, что она грозилась выдать его полиции. Я приказал ему немедленно избавиться от тела — что он и сделал столь нелепым образом, да еще хвалился, будто тело уехало само. Я даже сразу не понял, что он натворил. Графиня же, когда ее супруг появился в Риге, поняла, что пора скрываться и переезжать в другой город. После безобразной сцены с золотым флаконом, свидетелем которой стал господин Крылов…

Маликульмульк вздохнул — все сходилось, все соответствовало.

— … я полагал, что больше никогда в жизни не увижу эту французскую ведьму, — продолжал Мей. — Но я был ей необходим, чтобы избавиться от Андреаса фон Гомберга и от прочих, имевших отношение к убийству Дивова. Она угрожала, что сообщит про смерть горничной в управу благочиния и назовет убийцу вместе с его покровителем. Она льстила мне, клялась, что без меня она обречена…

— А вернее всего, она подцепила вас на тот же крючок, что и фон Гомберга, — сказал Паррот. — И пообещала полдюжины королевских бриллиантов. Вы слушайте, Крылов, слушайте! Прежде чем этого господина увезут в управу благочиния, он еще расскажет, как вам морочили голову портретом и прочими чудесами ловкости! Ну, откуда взялся портрет?

— Фон Гомберг нарисовал после того, как ловко выследил господина Крылова. Мы ведь его сразу приметили, — сказал картежник. — А Андреас возле дома фрау фон Витте еще и расспросил кучера его экипажа, тот ему все выложил, и имя, и должность, и холостое положение, жалости достойное… Назвался же тем фальшивым именем, которое он употребить изволил, — Яковом Княжниным. Вот и вся загадка.

— Это что еще за погоня? — спросил Паррот, глядя в окно.

Тут Маликульмульк услышал стук копыт. Действительно, не меньше трех лошадей резво приближалось к «Иерусалиму». Вдруг Паррот расхохотался.

— Ну, господа, у нас одной заботой меньше!

Лошади встали. Минуты не прошло, как в зал ворвался граф де Гаше.

— Где она? — ни с кем не здороваясь, спросил граф.

— Мы упустили ее, — сказал Паррот. — Она заморочила голову господину Крылову, а тем временем ее слуга с каретой отправился в лес и ждал ее там. Если поторопитесь, можете догнать. Они, наверно, выедут на Митавскую дорогу. Постарайтесь заставить ее отпустить компаньонку.

— Прекрасно! — граф де Гаше, не прощаясь, покинул зал, и тогда рассмеялся Давид Иероним.

— Эта история так просто не кончится, — еле выговорил он. — Граф будет гоняться за ней по всей Курляндии.

— Думаете, она сумеет его одурачить? — спросил Паррот.

— Уверен. Это его злой рок. Она одурачила его, когда женила на себе. Одурачила, когда не расплатилась за свое новое имя бриллиантами. Одурачила, когда от него сбежала. Разве может быть иначе?

— Не может, — согласился Паррот. — Но что же тогда будет с госпожой Дивовой? Надо уговорить старика написать явочную в полицию, чтобы эту бедную дурочку начали искать хоть бы на почтовых станциях…

Паррот завел беседу с полицейскими. Гриндель потребовал себе горячего кофея. Мей опять стал объяснять, что графиня обвела его вокруг пальца. Один Маликульмульк, медленно вернувшись к камину, стоял столбом и глядел в огонь.

Серая брошюрка лежала на столе.

Он не хотел более глядеть на этот портрет — и все же поглядел. Художник польстил Мартышке, хуже того, он придал ее физиономии что-то вроде чувства собственного достоинства. Такой она не была никогда — Маликульмульк не мог бы представить ее себе молчащей и взирающей на мир с пленительной полуулыбкой, с высоко поднятыми бровями и почти круглыми томными глазами. Художнику было велено изготовить парадный портрет, гравер превратил этот портрет в картинку, необходимую, чтобы простаки раскупили брошюру. А подлинная Мартышка ускользнула от них вместе со своей любимой игрушкой, со сверкающим стразом на золотой цепочке, который был, сдается, самым крупным бриллиантом из ожерелья французской королевы.

* * *