Ученица. Предать, чтобы обрести себя

Но тяжелее всего мне давалось западное искусство. В лекциях я ничего не понимала. Большую часть января я считала, что Европа – это страна, поэтому из того, что говорил профессор, лишь малая толика имела для меня какой-то смысл. А после случая с холокостом я не пыталась просить пояснений.

И все же это был мой любимый курс – из-за Ванессы. На каждой лекции мы садились рядом. Она мне нравилась, потому что была похожа на истинную мормонку: она носила свободную одежду с высокими воротничками, никогда не пила колу и не делала уроков по воскресеньям. Она была единственной из студентов, кто не походил на язычника.

В феврале профессор объявил, что вместо одного экзамена в середине семестра мы будем сдавать их ежемесячно и первый состоится на следующей неделе. Я не знала, как к нему подготовиться. Для этого курса не было учебника – только альбом с картинами и несколько дисков с классическими композициями. Я слушала музыку и рассматривала картины, пытаясь выучить, кто и что написал, но запомнить эти имена мне не удавалось. Единственный в жизни экзамен я сдавала перед поступлением. И это был тест с выбором правильных ответов. Я полагала, что все экзамены проходят именно так.

В день экзамена профессор велел всем достать свои синие книжки. Я не успела удивиться тому, что такое эти синие книжки, как все вытащили их из своих сумок. По классу словно прошла синхронная волна. Казалось, всем это давно привычно, а я оказалась единственной балериной на сцене, которая не была ни на одной репетиции. Я спросила у Ванессы, нет ли у нее запасной. У нее оказалась книжка, и я открыла ее, ожидая увидеть таблицу для выбора правильного ответа. Но страницы были чистыми.

Окна закрыли, проектор мигнул, на экране появилась картина. У нас была минута, чтобы написать название и полное имя автора. В моем мозгу царила полная пустота. Так продолжалось несколько минут, я сидела и не могла дать ни одного ответа.

На экране появилась «Юдифь и Олоферн» Караваджо. Я смотрела на картину: молодая девушка спокойно заносит меч над телом мужчины и тянет лезвие по его шее – так она тянула бы струну через головку сыра. Вместе с отцом я сворачивала головы курам: держала их за ноги, а он заносил топор и опускал с громким звуком, после чего мне приходилось держать их еще крепче, потому что тушки начинали дергаться, рассыпая вокруг перья и пачкая мои джинсы кровью. Вспомнив кур, я усомнилась в достоверности изображенной Караваджо сцены: никто не может с таким спокойным, равнодушным выражением на лице отрубить другому человеку голову.

Большую часть января я считала, что Европа – это страна, поэтому из того, что говорил профессор, лишь малая толика имела для меня какой-то смысл.

Я знала, что картину написал Караваджо, но помнила лишь фамилию, да и ту не могла правильно написать. Я была уверена, что картина называется «Юдифь и кто-то», но не смогла бы написать имя Олоферна, даже если бы за это меня саму обезглавили.

Прошло тридцать секунд. Может быть, я смогу набрать несколько баллов, если хоть что-то напишу, поэтому я нацарапала «Кареважио». Написанное мне не понравилось. Вспомнив, что одна буква была удвоенной, я зачеркнула и написала «Карреваджио». Опять неправильно. Я произнесла несколько вариантов, и все казались мне неправильными. Осталось двадцать секунд.

Рядом со мной усердно писала Ванесса. Конечно, она писала. Она же была здесь своей. Писала она очень аккуратно, и я смогла прочесть написанное: Микеланджело Меризи да Караваджо. А рядом так же разборчиво было написано: «Юдифь и Олоферн». Десять секунд. Я быстро списала, но не стала писать полное имя Караваджо, решив, что это будет слишком уж откровенный обман. На экране появилась следующая картина.

За время экзамена я несколько раз подсматривала в тетрадку Ванессы, но это было безнадежно. Я не могла списывать ее ответы. Мне не хватало фактической информации и стилистических навыков, чтобы писать собственные. В отсутствие знаний мне приходилось царапать лишь то, что приходило в голову. Не помню, просили ли нас оценить «Юдифь и Олоферна», но если бы это было так, я описала бы свои впечатления: спокойное выражение лица девушки никак не соответствовало моему опыту забоя кур. Изложенное правильным языком, это могло бы стать фантастическим ответом – что-то о спокойствии женщины, которое является мощным контрапунктом к общему реализму картины. Впрочем, сомневаюсь, чтобы профессор впечатлился моими замечаниями насчет того, что «когда отрубаешь курице голову, не хочется улыбаться: ведь кровь и перья могут попасть в рот».

Экзамен закончился. Окна открыли. Я вышла во двор и остановилась. В морозном воздухе передо мной красовались вершины гор Уосатч. Я хотела остаться. Горы были незнакомыми и угрожающими, но мне все равно хотелось остаться.