Училище на границе

Мы маршировали через парк в приподнятом настроении. На лице Балабана тоже блуждала улыбка. Но Медве был задумчив. Как он загорелся сперва идеей Жолдоша, так теперь приуныл. Когда Каппетер сопротивлялся, его глаза смотрели с ненавистью; но теперь в глубине души Медве сам стал на его сторону. Ему просто хотелось купаться, и все тут, думал Медве, и плевать ему было, зачем и почему кто-то затеял какую-то новую игру. В конце концов, он смело и стойко держался и остался верен себе. А ведь эту роль Медве не слишком охотно уступал другим.

Но потом уже Медве в такое положение не попадал, ибо даровая слава до того вскружила голову Балабану, что однажды он при дежурном офицере приказал Середи явиться с рапортом. Это было неприятно. Это было безобразие. Середи помрачнел. Но вскоре стряхнул с себя озлобление и сказал:

— Дудки, утки, сто чертей.

Или: «Миллион картечин и одно ядро». На рапорт он, конечно, не явился, а в субботу, как обычно, добровольно помогал Балабану собирать простыни, поскольку без него Балабан был как без рук и Середи было его просто жалко. Ну обнаглел Балабан, и черт с ним, не было бы хуже.

— Багатель, — сказал Дани Середи.

Мы давились со смеху. Багатель, — повторил я за ним. Мы смеялись над Середи, смеялись над Медве, смеялись над Балабаном. В бога душу мать и желтую полоску. Ерунда. Потом как-то вечером Бониш, забывшись, пропел в классе:

У турка голый череп!
Тата-тамтам, он бреет его до смерти!

Это была песенка Мерени. Медве, игравший в шахматы с Драгом, оторвал глаза от доски. Мы тоже посмотрели на Бониша. Но вполне равнодушно.

Немного не хватало нам только Геребена — для эстафеты четыре по сто. Вместо Мерени на третье место по прыжкам в высоту вышел Жолдош. Кроме него в нашу спортивную команду влились еще Цако, Лацкович-старший и Якш.

Медве устроил так, что мы тренировались и по утрам, вместо обычной зарядки делали пробежку по парку. Вольной трусцой мы бежали по главной аллее до ворот, а потом уже по внешней возвращались обратно. Группы вел Медве. Мы бегали в майках и черных спортивных трусах, хотя нередко по утрам еще было прохладно. Мы освоили скамейку, куда сваливали свои мундиры. Потом к нам присоединился и Драг, девятым по счету. Ему надоело присматривать за батальонной зарядкой, словно какому-нибудь заурядному отделенному. Он стал хорошим бегуном на средние дистанции.

Но вот наступило жаркое лето. Как-то в полдень разразилась сильнейшая гроза. Затем выглянуло солнце, сине-зеленая мокрая листва, отливая металлическим блеском, сверкала всеми цветами радуги. И вновь воцарилось глубокое спокойствие знойного лета. Уже во время подъема можно было ощутить неподвижность воздуха, необъятный, налитый светом летний небосвод. Входить в прохладный вестибюль было приятно.

Приятно было слоняться по прохладным коридорам здания. Вдыхать на первом этаже запах супа. Краем глаза взглянуть на «Урок анатомии доктора Тюлпа». Погладить рукой знакомые на ощупь деревянные перила лестницы. Мы, четверокурсники, купались вне очереди и загорали, как короли.

Бассейн находился в северо-западной части парка, скрытый в самой гуще деревьев. Солнце играло на камнях, на циновках, на деревянных решетках, на кабинках. Мы брали с собой съестное и чтиво; но мне никогда не удавалось прочитать ни строчки; мы либо прыгали в воду, либо валялись на досках, на лежаках или прямо на цементе и ничего не делали, только слушали голоса птиц да упражнения горнистов у ворот Неттер. Формеш однажды притащил свою гитару, сел по-турецки и, подняв правое плечо, стал что-то бренчать; Жолдош вертелся у него за спиной до тех пор, пока Шандор Лацкович не сбросил его в воду. В другом конце бассейна сооружали что-то из кирпичей. Мы сидели там на куче песка, и сначала Медве, а потом и все остальные увлеклись строительством песочных замков, и мы наперегонки сосредоточенно месили грязь.

У Середи было нечто вроде сверхмодерновой джазовой скрипки или не знаю, как там еще она называется, во всяком случае звучала она отвратно. Точного названия я не запомнил.

23

Я даже спросил его про нее в бассейне «Лукач». Правда, уже не в 1957 году, ибо, пока я возился с оставленной мне Медве рукописью, минула зима и осень и вновь наступила весна. Вокруг бассейна уже разобрали зимние стеклянные стенки. Мы с Середи поднялись наверх, нигде не было ни души. Одни пустые шезлонги.

— В двадцать шестом у тебя была какая-то чудна́я бандура, — сказал я.

Середи медленно поднял глаза, потом пожал плечами. «Моть». То есть:

— Может быть.

Он всегда все помнил; и слова его означали, что это интересует его как прошлогодний снег. Есть заботы и поважнее, чем выяснять, какой инструмент у него мог быть в двадцать шестом году. Это означало и пятое, и десятое, и кроме того еще кое-что.

— Почему ты вернулся с гор? — спросил я.

Он не ответил. Немного погодя я снова спросил:

— Магда?

— Да.