Учитель

— Скажи, — спросил он неожиданно для себя, — а ты не знаешь, где живет теперь Володя Сурмин?

— Они уехали из Кленов сразу после вас. И никому не сказались. Но Коля Ипполитов встречал его в Москве. Вы потеряли его?

— Потерял.

— А вы его сильно любили.

— Любил.

— Вы нас всех любили, но его сильнее. Я не в укор говорю. Он был такой, что его все любили.

— Почему ты говоришь «был»?

— Так ведь, когда очень долго кого-нибудь не видишь, поневоле начинаешь говорить «был». Вот и про вас я когда рассказываю, тоже говорю: «Был у нас учитель Сергей Дмитриевич». Это удивительно, как я помню все, что вы нам говорили. Ну, прямо все.

— Что же? Композицию пьес Чехова или инговые формы?

— Это, может, и подзабыла. А вот про другое все помню, каждое слово. Мы ехали раз в автобусе и, когда проезжали мимо больницы, одна девушка сказала: «А тут моя мама умерла». И чуть погодя засмеялась. Я прямо вздрогнула, когда услышала, как она смеется. Я говорю вам: «Зачем она смеется?» А вы сказали: «Чтоб не заплакать».

— Это я правильно сказал.

— Теперь-то я знаю, что правильно. А тогда я очень удивилась. Не поняла, но запомнила.

— В молодости мы все очень умные.

— Вы были моложе, чем я сейчас. Вам было…

— Двадцать пять…

— Подумать только… А в другой раз мы сидели в саду около Светлой, помните?

— Мы не один раз там сидели.

— А я помню про один раз. К нам подошел старик. Нищий. Вы ему подали, а Леля Матюшина сказала: «А чего он не работает?» И Коля Ипполитов сказал: «Мой папа нищим не подает…» И все нам тоже говорили: «Нельзя поощрять». А вы…

— Что же я сказал?

— Не помните? Правда, не помните?

— Не помню.

— А вы сказали: «Им хуже, чем нам». И все. И больше я на этот счет не задумывалась: им хуже, чем нам. И подаю.

— Вредные я внушал идеи.

— А теперь я их своим детям внушаю. Теперь уж ничего не поделаешь. Это стало мое… Да что же это такое, я все говорю, говорю. И не спросила даже, как вы попали в Цветаев? Зачем?

— Отбываю! — басом сказал кто-то, и в окошко просунулась огромная ручища с двумя трехрублевками.

И Сергей понял, что это тот, кто поплывет на катере в Истомино и чье место он займет в номере на троих.

* * *

Сергей лежал на узкой гостиничной кровати у самого окна. Окно выходило на реку. Соседи по номеру спали. Они не проснулись, когда он вошел. Один, что поближе к двери, чуть покряхтел, когда Навашин ощупью пробирался к свободной койке. Он лег и приготовился к бессонной ночи. Он дорого бы дал, чтобы уснуть. Но не спал. Слушал. По ночам он всегда слушал. В Свердловске — трамвайный скрежет. В Кленах — тишину. В поезде — стук колес. Чей-нибудь шепот. Или плач. А здесь всю ночь напролет у реки хохотали лягушки.

Коля Ипполитов видел Володю в Москве. «Ну что ж, надо искать. У меня сейчас не своя жизнь. Свое только одно: найти Володю». Володя единственный человек, которого он не только хотел, но и должен был увидеть. Ищи, как хлеба, найдешь скоро…

…Окно стало серым. Луна ушла, и река за окном потускнела. Погнали стадо. Натужно и злобно замычал бык. Язвительным высоким голосом издалека отозвалась коза.

И когда совсем рассвело, он уснул.

* * *

— Ну, я Парфентьев. Вам чего?

Он говорил из-за калитки, и слова его заглушались свирепым лаем. Собака металась, слышно было, как гремела цепь.

— Это длинно рассказывать. Не хотите впускать, выходите сюда.

Хозяин откинул крючок и приоткрыл калитку. Собака прыгнула и, полузадавленная ошейником, рухнула наземь с хриплым, обрывистым лаем.

— Молчать. На место, — лениво сказал хозяин и посторонился, пропуская Навашина.

За приземистым домом с большой застекленной террасой стояло бело-розовое облако.

— Чего глядите? Сад как сад. Как в песне поется — «расцветали яблони и груши». Давайте пройдемте.

И хозяин пошел по дорожке, вымощенной мелким булыжником, вглубь сада. Среди цветущих яблонь затерялась маленькая беседка, а в ней легкий столик на полых металлических ножках и такие же легкие стулья, покрытые пестрыми ситцевыми чехлами. Среди бела дня гремели соловьи, и это не смущало петуха: он то и дело горланил свое.

— Ну? — сказал Парфентьев.

— Я сяду, — сказал Навашин.

— Садитесь. Ну?

— Недавно умер Александр Михайлович Морозов, — сказал Навашин.

— Царство ему небесное. Ну?

— Перед смертью он просил меня помочь его дочери вернуть дом.

— Ну и как же вы ей поможете?

— Это уж моя забота. Но начать я решил с вас.

— У меня дарственная по всей форме. Не дураки.

— Как хотите. Я мог сразу пойти в горсовет.

Парфентьев сидел перед ним, положив на стол короткопалые, широкие руки. У него было узкое лицо и крупные, толстые губы. Вокруг лысины стояли легкие седые волосы, но брови над голубыми глазами были густого черного цвета. Слушая Сергея, он ничуть не изменился в лице, только облизал и без того мокрые губы.