Учитель

(Дудышкин, бывший журналист и литератор, почти ровесник главного редактора главной газеты, поверив в либеральные намерения царствующего императора, пошел заниматься коммерцией, но прогорел, а на оставшиеся деньги открыл в Вильне не то публичный дом, не то еще какую-то подобную контору, промышлявшую интимными услугами мужской плоти. Но редактор об этом знал хорошо, а для гостя Дудышкин, как и Боткин с Анненковым, были живыми легендами отечественной журналистики, отчего впору было не то что клекотом захлебнуться, а помереть прямо в этом кресле. И помер бы, да хозяин вежливо плеснул в хрустальный стакан воды.)

– … да, или почти так. Времени прошло много, как ты понимаешь, многое успел забыть. – Тут он лгал откровенно, потому что стиль Женьки Дудышкина он помнил слишком хорошо. Так же он помнил свою первую девчонку (не бабу, а именно девчонку, у которой он, уже опытный улан из корпуса маршала Понятовского, сам был первым, – светловолосую, чуть наглую, постанывавшую под ним и подрагивавшую крупом, как лошадь). Так же он помнил свою первую статью, лихо выправленную Бестужевым Александром Александровичем, вытравливавшим всякого рода «местечковости» и «полонизмы». Так же он помнил первую книгу, написанную за заезжего и заезженного певца и проданную за солидное вознаграждение, пропитое, впрочем, в первые три загульных вечера в столичном кабаке. У него вообще была исключительная память, и он с ужасом думал о тех временах, когда ему придется писать мемуары (Господи, лучше уж помереть пораньше!).

– … в общем, неплохо, только… Многословный ты какой-то. Посмотри: ты вот здесь пишешь о лошадях, лакеях там, прочей шушере. Неужли нельзя просто написать: «Гости съезжались на дачу»? Можно? Можно. Я выправлю, не дергайся. Теперь вот ты здесь опять – о начитанности героини. Ты мне скажи: она у тебя – дура?

– Дура?!

– … причем набитая дура. Ты это сам поймешь, не волнуйся так. Не пиши, что она читала Пелевина или Сорокина, ясно, что дура, так напиши: «Марья Гавриловна была воспитана на постперестроечных романах и, следственно, была влюблен… на…» Так лучше… Михал Яклич!

Михаил Яковлевич, словно понимая, о чем через мгновение попросит его шеф, вошел с очередной бутылью минеральной воды, запотевшей ото льда, откупорил бутыль, наполнил стакан редактора, плеснув и гостю. Но, под взглядом затонированных стекол-очков, долил стакан гостя до половины и исчез. Начавший было клекотать и захлебываться молодой человек втянул в себя содержимое стакана и оцепенел. Фломастер редактора гулял по его рукописи свободно, непринужденно, радостно. Возникало ощущение, что редактор даже не задумывается над тем, что делает, что пишет, как правит:

– Ну, что это за имя… Ганц Кюхель… что? Где ты такие имена видел? Возьми что-нибудь литературное. От реки, от городка какого-нибудь. Ну, Ленские с Онегиными всех уже за…али, возьми станцию почтовую – Выра. Как теперь фамилиё евойноё-твоё-моё?

– Вы…

– …рин, правильно. Или Лужин. Или, если повыкобениваться хочешь, возьми Мармеладова или Плюшкина. Но – Ганц Кюхель… что?

– …гартен… Фад… …дик…!

– … за…али. А здесь вот так.

Текст действительно становился лучше. На глазах он усыхал, лишался влаги. Фразы становились точными, решительными, как будто бы оставаясь своими, но уже и чужими будучи.

– Ты не стесняйся, – попыхивал между тем табачным дымом живой классик. – Не стесняйся, говорю. Ко мне многие ходят. Андрюша Кавунчик ходит. Я его, правда, не правлю. Он за другим ходит. Поболтать ходит.

Юный Андрей Кавунчик, более известный в обществе под литературным псевдонимом «Краевский», издавал малотиражную элитарную газету «Айчынныя запiсы» и считался крупным «демократом в перспективе». Заодно он писал драмки и фарсики, один из которых каким-то чудом прочел Сосницкий и поставил в своем театре-студии «Сосенка». Это было та-ак далеко-о…

– А тебе вообще жрать есть что?

Яновский молчал. Он третий день жил в столице, не имел угла и готовился в гении. Он бы уехал еще вчера, но встреча с обладателем синего «Вольво» заставила его остаться и «прожрать» последние деньги. Он не мог уехать даже в свой Деречин, потому что денег на билет просто не было.

Редактор поднялся с диванчика, тяжело подошел к еще более дубовому, нежели прежде, рабочему столу и скорым росчерком написал записку в три строки; Яновский успел лишь прочитать обращение: «Дорогой Лаврентий!».

– Пойдешь в Третье Отделение. Знаешь? Площадь Бывшего Памятника, вход не со стороны памятника, а сбоку, от книжной лавки Смирдина. Спросишь генерал-майора Лаврентия Павловича Дубельта. Передашь Его Превосходительству от меня нижайший поклон и эту записку. Захвати свое жизнеописание. Хотя – какая там у тебя жизнь? Заполнишь на месте листок по учету кадров. Возьмут в должность делопроизводителя, но ты на службу не ходи. Дубельт мне должен, так что придираться не будет. Ты пиши, братец, пиши. Много пиши. У тебя талант. Приноси читать, брат Яновский, приноси…