Учитель

Мне понравилось и движение, которым она вложила свою руку в мою, и то, как она встала передо мной, нищая сирота – невзрачная для сластолюбца, сокровище для меня, самая близкая мне душа на свете, думающая то же, что и я, чувствующая так, как я; мой идеал вместилища нерастраченных мной запасов любви, олицетворение благоразумия и предусмотрительности, усердия и упорства, самопожертвования и самообладания – этих стражей, этих верных хранителей дара, который мне не терпелось вручить ей, – дара своей симпатии; образец верности и чести, независимости и порядочности – всего, что делает честную жизнь чище и поддерживает ее; безмолвная обладательница кладезя нежности и страсти, тихих и жарких, чистых и неутолимых, естественных чувств и естественных увлечений, этих источников свежести и комфорта для святилища, каковым является дом. Я знал, как неслышен и глубок этот кладезь в ее сердце; знал, что под присмотром рассудка горит и более опасное пламя; я видел, как мгновенно оно взметнулось высоко и живо, когда беспокойное течение жизни нарушилось; видел, как рассудок укротил бунтаря, погасил его вспышку, превратив в тлеющие угли. Я был уверен во Френсис Эванс, я уважал ее, и когда я взял ее за руку и повел прочь с кладбища, то уловил в себе и другое чувство, столь же сильное, как уверенность, прочное, как уважение, более пылкое, чем то и другое, – любовь.

– Ну, – заговорил я, когда за нашими спинами зловеще скрипнули ворота, – вот я и нашел вас, моя ученица: месяц – срок немалый, и мне бы в голову не пришло, что я найду свою заблудившуюся овцу[94] среди могил.

Прежде я всегда обращался к ней «мадемуазель», и мои нынешние слова знаменовали новый тон и для нее, и для меня. Судя по ответу, подобное обращение ничем не задело ее чувств и не вызвало разлада в ее сердце:

– Mon maître, вы взяли на себя труд разыскивать меня? Я и представить себе не могла, что вас озаботит мое отсутствие, хоть и горевала о разлуке. Признаться, мне совестно: в минуты более тяжкого горя следовало бы забыть обо всем остальном.

– Ваша тетя умерла?

– Да, две недели назад, и умерла, исполненная сожалений, от которых мне никак не удавалось отвлечь ее; в последнюю ночь она все повторяла: «Френсис, без меня тебе будет так одиноко, ведь у тебя совсем нет друзей». Еще она хотела, чтобы ее похоронили в Швейцарии, а ведь это я уговорила ее на старости лет покинуть берега Женевского озера и поселиться на равнинах Фландрии – как будто для того, чтобы умереть. Я охотно исполнила бы ее последнюю волю и увезла ее останки в нашу страну, но это было невозможно; мне пришлось похоронить ее здесь.

– Видимо, болела она недолго?

– Всего три недели. Когда она слегла, я попросила мадемуазель Ретер дать мне отпуск, чтобы ухаживать за тетей, и сразу же получила его.

– Так вы вернетесь в пансион? – встрепенулся я.

– Месье, через неделю после начала моего отпуска мадемуазель Ретер однажды вечером навестила нас вскоре после того, как я уложила тетю; гостья прошла к ней в комнату, чтобы поговорить, была сама любезность и дружелюбие, как всегда, а потом вышла и долго просидела со мной. Уже собираясь уходить, она сказала: «Мадемуазель, я не устану сожалеть о вашем уходе из моей школы; впрочем, вы так усердно учили своих учениц, что все они весьма преуспели в изучении простеньких видов рукоделия, которые вы так искусно преподаете, и в дальнейших наставлениях не нуждаются; в будущем, когда придет время учить младших, ваше место займет моя вторая наставница, хотя с вами она, конечно, не сравнится; вы же, несомненно, теперь возвыситесь в своем деле; уверена, вы повсюду найдете школы и семейства, которым пригодятся ваши таланты». И она выдала мне жалованье за последнюю четверть года. Я спросила – излишне прямо, как она наверняка сочла, – значит ли это, что она меня увольняет. Она улыбнулась моей прямоте и ответила, что, безусловно, отныне мы больше не работодатель и работник, но она надеется, что будет иметь удовольствие продолжить знакомство и считать меня подругой; после этого она добавила что-то насчет превосходного состояния улиц и установившейся приятной погоды и ушла довольная.

Я про себя усмехнулся: все это было в духе директрисы, подобного поступка я ожидал и догадывался о нем по ее поведению; вдобавок Френсис невольно уличила ее во лжи: директриса, которая якобы не раз пыталась узнать ее адрес, но «мадемуазель Анри неизменно уклонялась от ответа», и т. д., и т. п., оказывается, побывала в том самом доме, о месте расположения которого, по ее собственным словам, она понятия не имела!