Учитель

Должен сказать, что Пастернак был единственным поэтом, которого А.А. Марков цитировал на моей памяти. Упоминался и Маяковский — мы сходились в восхищении его феерическим дарованием, — но именно пастернаковские строки любил повторять Андрей Андреевич. Это были не роскошные, лукулловские метафоры ранних стихов. Андрея Андреевича привлекала другая линия, те стихи, в которых поэзия сгущалась до уровня афористической прозы, где каждое слово было сказано на вечность, где сама печальная мудрость обращалась к нам. «Быть знаменитым некрасиво.\ Не это поднимает ввысь\…Цель творчества — самоотдача,\ А не шумиха, не успех…», и, особенно:

Есть в опыте больших поэтов
Черты естественности той,
Что невозможно, их изведав,
Не кончить полной немотой.
В родстве со всем, что есть, уверясь,
И знаясь с будущим в быту,
Нельзя не впасть в конце, как в ересь,
В неслыханную простоту.
Но мы пощажены не будем,
Когда её не утаим.
Она всего нужнее людям,
Но сложное понятней им[57].

Удивительно сказано, какая глубина, какая стройность и какая смелость, как писал другой Поэт. Какой разительный контраст с мелководной болотной сложностью некоторых новомодных кумиров…

Именно эта бездонная, высшая, смелая простота была свойственна творчеству Андрея Андреевича. Он терпеть не мог мудрствований. В математических его работах, особенно последнего периода, поражала ясность и простота, последовательность с которой развивалась мысль. Это было, как подъём в гору, вроде бы каждый шаг невелик и очевиден. Но вот остановишься перевести дух и вдруг видишь, как далеко внизу остались крыши, дорога, всё обыкновенное.

Удивительны были его рукописи, где каждая буква была буквально нарисована. Как я уже писал выше, сам процесс начертания слов превращался у Маркова в художественный акт, в своего рода священнодействие. А.А. любил особенную, двойного размера бумагу, которую мы получали для него в Вычислительном центре АН СССР. Листы эти под его руками превращались в образцы рукописного искусства…

Андрей Андреевич был артистом в самом широком смысле этого слова, когда сам жизненный процесс воспринимается как художественное действо. Эта артистичность проявлялась и в манере говорить, напоминавшей декламирование, и даже в походке. И сейчас у меня перед глазами эта величественно-смешная сцена, которую я столько раз восторженно созерцал. А.А. закончил лекцию и идёт по коридору 16-го этажа мех-мата, чтобы вымыть руки. Руки эти торжественно вытянуты вперёд, и он несёт их перед собою с выражением хирурга, направляющегося к операционному столу. Шаги его почти недискретны, и он плывёт в студенческом водовороте, как линкор на морском параде, не заботясь нимало, свободно ли пространство перед ним. И пространство действительно каким-то чудом оказывается свободным… Эта необыкновенная артистичность привлекала людей к Андрею Андреевичу. Она же порой и пугала. Не каждый был в состоянии оценить его своеобразный юмор и постоянную готовность к мистификации. Должен сказать, что А.А. высоко ценил эту способность в других.

Однажды несколько озорных моих знакомых стали звонить по различным номерам и просить к телефону Бетховена. Обычной реакцией было возмущение. А.А., как ни в чём не бывало, ответил, что позвать Бетховена к телефону он не может, поскольку таковой здесь не проживает. В ответ на ещё более нахальную просьбу передать Бетховену привет А.А. вполне спокойно заявил, что, к сожалению, не может сделать и этого, так как Людвиг ван Бетховен умер в Вене в 1827 году.

— Извините, пожалуйста, мы, видимо, не туда попали.

— Пожалуйста. Всего доброго.

Телефонные озорники попали в самую точку…