Учитель для канарейки

Работа учителем обеспечила мне небольшой доход, позволивший жить, не обращаясь к Майкрофту, однако испытывала мое терпение и портила отношения с соседями. Обучающиеся игре на фортепьяно могут ошибаться, однако дело пианиста — просто правильно играть ноты. А вот скрипач создает свои ноты, и творения начинающих могут быть просто невыносимы для слуха.

Боюсь, мои ученики исключением не стали. У меня был один многообещающий ученик восьми лет от роду, но все остальные, включая доброго старого Гюзо, неизменно одаривали меня головной болью. Мадам Соланж тоже была не настолько глуха и находилась не настолько далеко на своем первом этаже, чтобы не жаловаться и не угрожать мне выселением.

— Мсье Сигерсон, вы слишком далеко заходите! — восклицала она. — Кто способен вынести эти ужасные звуки? Вас-то я готова слушать, — признавала она, имея в виду мои регулярные упражнения. — Их — нет!

Я вынужден был признать, что она не так уж неправа, и, остерегаясь злоупотреблять ее хрупкими чувствами, задумался о других способах заработать на жизнь.

Я как раз задавался этим вопросом, когда произошло несколько событий, в совокупности разрешивших мое затруднение, в результате чего я и оказался втянут в то дело, о котором собираюсь рассказать.

Я решил посетить постановку «Пророка» в Парижской Опере, в просторечьи называемой по имени ее архитектора Дворцом Гарнье. Вам, Уотсон, прекрасно известно, насколько я неравнодушен к опере как музыкальной форме, хотя, боюсь, вы не разделяете моих симпатий. Как мне представляется, опера сочетает в себе элементы драмы с уникальной возможностью непосредственного выражения глубинных мыслей и эмоций. «Пророк» Мейербера не совсем в моем вкусе, но шел тогда именно он. В надежде отвлечься от мыслей о провале моей карьеры учителя игры на скрипке, я нанял кабриолет и отправился в Оперу.

Хотя грандиозные излишества Второй империи уже были мне знакомы, к лицезрению Дворца Гарнье я оказался совершенно не готов. Император, насколько я понял, никогда не упускал возможности произвести впечатление. Его подручный — Оссманн — решил поставить Оперу на гигантском перекрестке, где сходились целых семь его внушительных бульваров, один из которых, очень кстати, носил его собственное имя. В конце каждой широченной авеню ошеломлял взор еще какой-нибудь мощный памятник — церковь Мадлен, площадь Согласия, Вандомская площадь — центром же этого гаргантюанского нагромождения являлась сама Опера, которой суждено было сыграть столь значительную роль в моей жизни.

Глядя на нее в тот первый сентябрьский вечер[22], освещенную изнутри и блистающую, подобно многогранному брильянту, я даже еще не смог разглядеть ее истинный размер и сложность конструкции. Это все я оценил в полной мере в последующие недели.

Если вы когда-нибудь входили в Гран-фойе Парижской оперы, вы уже знаете, что никакими словами нельзя передать эту прямо-таки византийскую роскошь. Одна только Большая лестница, украшенная шеренгой живых статуй — республиканских гвардейцев с саблями, в белых лосинах и начищенных до зеркального блеска сапогах — как будто создана специально для того, чтобы внушать посетителю благоговейный ужас и в то же время заставить его сознавать себя участником каких-то значительных событий, хотя, на самом деле, он всего лишь поднимается или спускается по лестнице!

В зрительном зале же, в сиянии громадной люстры, блистали две тысячи любовно наряженных гостей, и роскошь и сверканье этого общества могло превзойти разве что действо, разыгранное на сцене. Дворец Гарнье может похвастаться самым большим в мире просцениумом, и в тот вечер, когда я пришел на спектакль, на сцене выступали, по меньшей мере, пять сотен статистов, не говоря уже о шести или семи лошадях, представляя зрелище, равного которому по мощи воплощения и разработанности деталей я не видел. Настоящее оружие, гигантские знамена, неподдельное золото и серебро завораживали взгляд, пока претенциозные панорамы сменяли одна другую. Этого всего было так много, что я уже задумался, не превышает ли актерский состав количество зрителей в зале!

В начале третьего акта постановка превзошла себя. Под испуганные аханья зрителей, в которых восторг мешался с неверием, кордебалет на коньках выступал на самом настоящем льду! Не столь уж важным казалось даже, что акустика была великолепна, а оркестр и исполнители воздали старику Мейерберу больше, чем он заслуживает, особенно молодое сопрано, Кристин Дааэ, в роли Берты. Эта молодая женщина пела прекрасно, да и внешность ее радовала глаз. Не я один вскрикивал от восхищения, поражаясь чистоте ее вокальной техники, убедительной игре и милому облику. Я догадался, что эта Дааэ стала частью оперного арсенала недавно, и слышал в антракте, как некоторые зрители предрекали ей большое будущее.