Учитель для канарейки

В анонимности есть что-то такое, Уотсон, как я и сам подметил именно в тот период своей жизни, что освобождает от всякой скованности, производя на человека прямо-таки головокружительный эффект. Еще в начале этой истории я пытался передать собственные ощущения от пребывания инкогнито и те потрясающие возможности, которые передо мной открывались. Создается впечатление, что я использовал эти возможности относительно слабо, в сравнении с тем, как ловили подвернувшийся случай участники маскарада. В конце концов, я всего лишь стал скрипачом, и даже в этом непримечательном образе меня отыскало мое истинное métier[63]. Другие отступали куда дальше от своей настоящей сущности, хотя и на более краткое время. (Чем больше человек сохраняет инкогнито, тем больше проявляет себя его истинная сущность, несмотря на все попытки ее завуалировать). И действительно, укрыв лицо таинственным домино на таком сборище, как Бал в Опере, человек обретал полную свободу. Те, кого при дневном свете сдерживали обычай, или же возраст, внезапно обнаруживали (с помощью одного-двух бокалов шампанского), что они способны вести себя самым неистовым образом. И в последующие дни они сами с изумлением вспоминали собственное необузданное поведение, если только маска не соскальзывала в самый неподходящий момент. Были на балу и те, кто уже испробовал этот феномен на себе, и теперь с горячим нетерпением ожидал, когда ночь вступит в свои права. Эти roués[64] со сладким предвкушением ожидали возможных приключений и были к ним готовы.

Чтобы вы не думали, что я приукрашиваю, дорогой друг, мне достаточно напомнить вам сюжеты бесчисленных опер, которые могут послужить иллюстрацией к моим рассуждениям. Летучая мышь Штрауса-младшего — характернейший пример подобной вседозволенности на маскараде, где уважаемый женатый мужчина невольно пытается соблазнить собственную жену, поскольку оба они переодеты, и она изображает певицу, что уже само по себе является приглашением к скандальным поступкам. В Фигаро и Дон Хуане Моцарта тоже используется подобное средство, хотя и для достижения более благородных целей. У Верди маскарады и их последствия — и вовсе излюбленная тема.

Бал в Опере делится на три части (так и слышу, как вы говорите, Уотсон: «Как Галлия!»[65]). Первая проводилась в главном фойе и на огромной парадной лестнице. Там пили, болтали и танцевали, а затем следовала вторая часть, гала-представление, на котором участники бала становились публикой и наслаждались отрывками музыкальных произведений в исполнении самых превозносимых на тот момент артистов. Затем все возвращались в фойе, где за это время успевали поставить столы для грандиозного полуночного ужина. Приглашения на это мероприятие относились к самым востребованным, не только в Париже, но и по всей Франции, ибо пары или одинокие счастливцы, обладавшие достаточной удачей или связями, чтобы заполучить желанную белую карточку, надписанную почти нечитаемым каллиграфическим почерком (те, кто никогда в жизни не пошел бы смотреть оперу!), приезжали на Маскарад из отдаленных провинций, достойно экипированные преданными портными. Они останавливались в лучших отелях и надевали свои маскарадные костюмы, оставив фазанью охоту, ради добычи другого сорта.

Поскольку я был членом оркестра, приглашение полагалось мне автоматически. Готовясь к маскараду, я ограничился вечерним костюмом и черным домино. И я был не одинок: многие другие мужчины тоже не испытывали желания облачаться в изощренные и непривычные одеяния. Им вполне достаточно было простой маски: зачем же еще о чем-то беспокоиться? Но мой собственный выбор костюма зависел не только от моего предпочтения. Члены ансамбля, который должен был выступать на балу, получили на сей счет строгие распоряжения от мэтра Леру.

И все-таки, мы оставались в меньшинстве. Подавляющее большинство гостей нарядилось во всевозможные маскарадные костюмы. Я видел Арлекинов и Коломбин, Марий-Антуанетт (с полностью оснащенными парусниками в прическах), по меньшей мере шесть Наполеонов, трех Жанн д’Арк (одна из них таскала на спине привязанный к ее телу столб от костра), несколько Пьеро, кардинала Ришельё, Генриха Наваррского, двух королей-Солнце, ацтекских воинов, греческих девственниц, римских сенаторов и всевозможных представителей животного царства — льва, грифа (с невообразимым размахом крыльев), даже грифона, не говоря уже об ослах, конях и коровах (которым требовалось по две пары ног, чтобы они могли двигаться). Вдобавок, встречались там великаны на ходулях (эти счастливчики могли смотреть через головы прочих), а также гномы и тролли — они ползали на коленях, кляня на чем свет стоит собственную изобретательность, из-за которой вынуждены были полуживыми толкаться в густом лесу чьих-то ног.