Учитель для канарейки

— Однако он туда попал, — напомнил Мифруа, теребя поля своей шелковой шляпы, видимо, в глубоком раздумьи. — Ну, хорошо, cher maître. Ради вас я задержусь и позволю этому господину играть в оркестре — но под стражей, понятно? Под стражей.

Леру наклонил массивную голову, принимая условия полицейского.

— А потом я заберу его с собой, — объявил Мифруа для всех находившихся в пределах слышимости.

— Спасибо! — успел я сказать, пока меня вели мимо дирижера.

— Вам спасибо — за то, что спасли жизнь Ирен Адлер, прекраснейшему меццо-сопрано нашего времени, — крикнул он мне вслед.

Теперь меня повлекли в противоположном направлении, и вскоре я оказался в привычном окружении последних нескольких недель — это место стало безмолвным свидетелем счастливого периода моей жизни, когда я пытался воссоздать себя заново. Теперь ему придется наблюдать мой позорный провал. Я вошел в эту оркестровую яму детективом, вздумавшим поразвлечься на отдыхе, испробовав ремесло скрипача. Уйду я из нее самозванцем, арестованным по подозрению в убийстве.

Я полагаю, Уотсон, дела мои обстояли не так уж безнадежно плохо. У меня был бы адвокат. Я вызвал бы из-за Канала свидетелей, знающих меня и знающих мой характер — хотя бы вас, мой дорогой друг — свидетелей, которых потрясло бы известие, что я жив. И всю эту нелепую плетенку удалось бы распутать, нить за нитью.

Но пока я разбирался бы с законом, несчастная женщина, которой я обещал сделать все, что в моих силах, которую я убедил пойти против всех ее инстинктов, положиться на меня и выступить в тот вечер, осталась бы без моей защиты.

Скоро уже должна была начаться следующая часть Бала в Опере — гала-представление. Празднующие, утолив жажду многочисленными стаканами шампанского и утомившись после трехчасового стояния практически на одном месте, теперь с благодарностью пользовались возможностью присесть, даже если ради этого требовалось целый час слушать фрагменты так называемой серьезной музыки. То, что гости были навеселе, ничуть не смущало мэтра Леру, охваченного стремлением к совершенству. Пьяным или трезвым, он собирался предоставить им лучшее, что могла предложить Парижская опера. И в этом состоял, как он сам это признал, его raison d’être[67].

Воронку, пробитую упавшей люстрой в центре партера, более-менее залатали рабочие, трудившиеся не покладая рук. Починка была временной, серьезный ремонт собирались начать после нынешнего представления, но на прикрытых подмостках на своих местах стояли стулья, место разлома задрапировали коврами и закрасили позолотой.

По традиции, программа гала-представления обещала сюрпризы. Естественно, мы, служащие Оперы, знали ее заранее, но публика не получала напечатанных программок. Вместо этого мэтр Леру оставил за собой право объявлять — или же не объявлять — подготовленные номера. Необходимости гасить свет в зрительном зале как будто не было, поскольку исчез основной источник освещения. Вместо люстры установили факелы, к каждому из которых был приставлен слуга в ливрее, что придавало происходящему жутковатый, какой-то варварский дух, словно зрители находились в римском амфитеатре, или же — в медвежьей яме.

Прекрасно зная настрой опьяневших гостей, Леру не стал объявлять первый номер, просто ударил палочкой, занавес поднялся и грянул «Солдатский хор» из Фауста.

Именно такую вещь гости и хотели бы услышать. Они восторженно кричали и топали, некоторые пытались подпевать под знакомую мелодию, мычали и свистели, так как большинство не знало слов.

Закончив номер, оркестр сразу, без паузы, перешел к «Венгерскому маршу» из другого Фауста, творения Берлиоза. Это потрясающее произведение привело весь зал в состояние лихорадочного восторга, и последовавшие за ним аплодисменты и крики «браво» показали дирижеру, что зрители теперь принадлежат ему душой и телом. Им казалось, что они знают его насквозь. Он веселый парень, этот Леру.

Но мэтр знал, чего они ждут, и сумел поразить их, когда снова взвился вверх занавес. На этот раз сцена была пуста, виднелись только изображенные на театральном небе звезды. Великий Плансон, в образе Мефистофеля, бросал вызов Небесам в прологе еще одного Фауста, на этот раз написанного Бойто. «Ave Signor!» — издевательски начал он.

Однако стоило мне услышать эти слова, и я понял — как и Леру, как и многие другие — что это был вовсе не Плансон. Никакое вольное воображение не могло бы приписать эти громовые раскаты знакомому бас-баритону. Поразительная сила, чистый ужас исполнения этого дерзкого Люцифера с его кредо проклятия, сочетались с такой страстью и ядовитым сарказмом, Уотсон, какие мне едва ли еще доведется уловить по эту сторону ада.

— Что за чертовщина, кто это? — воскликнул Понелль.

Леру вытер пот со лба, тоже проявляя изумление, но продолжал дирижировать. Может быть, призраки его и не интересовали, но он умел распознать, что слышит истинного гения.