Учитель Дымов

Аня обижается: как это не знаем? Мы же читаем интернет, всякие новости, я даже помню, куда ты ходил выпивать, когда здесь жил… что-то французское… «Жан-Клод»? Нет, «Жан-Жак», как Руссо. Почему мы, кстати, не там сидим? Уже не модно?

Андрей пожимает плечами: что значит «не модно»? Там все пьяные просто, не дадут поговорить спокойно, а мы сто лет не виделись, ты расскажи, ты-то как?

И Аня тоже рассказывает: про то, как Леночка учится в своей хай-скул и какие у нее новые подружки, а скоро пойдут и мальчики, вот это будет ого-го, Аня, кажется, к этому не готова еще, ну ничего, как-нибудь справится. Рассказывает, что сама она теперь преподает биологию в медицинской школе Чикагского университета, и это очень круто, и вообще, ты же помнишь, я сама хотела быть врачом когда-то, потому к твоему деду и попала.

Там мы и познакомились, говорит Андрей, и они замолкают – наверное, оба вспоминают тот день, когда Андрей вошел в комнату, а рядом с дедом сидела незнакомая девочка в вязаной шерстяной кофте.

– Мне кажется, я помню твою бабушку, – говорит Аня. – Она открывала дверь, когда я приходила. Такая худая старушка, вся аккуратная, только на голове черт-те что творилось.

Андрей смеется: да, точно, волосы всегда были в беспорядке, так непривычно, что в гробу она нормально причесанная.

– Я знаю, ты ее очень любил.

– Она меня вырастила, – кивает Андрей. – Я деда и его жену до шести лет вообще не видел, они в Энске жили.

– А бабушка была первой женой Владимира Николаевича? – спрашивает Аня.

Андрей удивляется: надо же, до сих пор помнит дедово имя-отчество! – и отвечает:

– Нет, она была сестрой его жены, бабушки Оли. В том поколении не особо-то разводились. – И, видя Анино недоумение, поясняет: – Женя мне не биологическая бабушка, я просто ее так называл. Она жила с дедом и его женой, когда мой папа родился, и фактически его воспитала.

Аня сочувственно кивает:

– Какое все-таки несчастное поколение! Сначала война, потом нищета… она, наверное, потому и жила с ними, что ни жилья, ни работы не было… Когда оглядываешься на все это сейчас, видишь, какой ужасной была их жизнь!

– Не знаю, – отвечает Андрей, – бабушка Женя никогда не казалась мне несчастной.

– Ты просто мужчина, – говорит Аня, – тебе трудно понять. Но она же на самом деле оказалась лишена собственной жизни – ни детей, ни семьи.

Приносят пасту, Аня с интересом смотрит в тарелку Андрея, он смеется:

– Ну да, спагетти в чернилах каракатицы с красной икрой. У вас в Чикаго такого нет?

– Может, и есть, – отвечает Аня, – но для меня, прости, это слишком вульгарно, по-нуворишски.

– У нас просто икра дешевая, – парирует Андрей.

Они обсуждают итальянскую кухню и сколько в Москве появилось ресторанов за эти двадцать лет, Андрей хвастается, что в этом смысле даже в Туле все гораздо лучше, чем он предполагал: зря, то есть, москвичи думают, что за МКАДом живут люди с песьими головами.

Аня смеется и заговаривает о том, как важно для страны развитие провинции, как это в конечном итоге работает на демократию. Андрей не хочет про демократию, да и про политику вообще: придется объяснять, почему он не верит в революции, бархатные, цветные, какие угодно, а потом, неровен час, дойдет до Pussy Riot, хорошо, конечно, что их выпустили, два года – это зверство, но и ничего хорошего в их перформансе Андрей никогда не находил, поэтому уж точно не готов обсуждать все это с Аней: как у всякой либеральной американки, у нее на эту тему должны быть – вспомним Набокова – strong opinions.

Итак, Андрей не хочет говорить про политику и поэтому снова рассказывает про Тулу (где, кстати, никто о политике не говорит, вот уж ему, Андрею, радость), про Тулу и школу, где он учительствует, и, может, это итальянское вино так легло на поминальную водку, а может, только про учительство Андрею сейчас и интересно, но рассказывает он долго и все не может остановиться, и, лишь когда приносят десерт, говорит:

– Помнишь мой любимый рассказ Уэллса про дверь в стене? Теперь-то понятны все его, так сказать, коннотации – и Уильям Блейк, и наш когда-то любимый Моррисон, и все такое, – но главное, знаешь, я сейчас подумал, что в этой тульской школе я попал именно в тот самый зачарованный сад…

Эта мысль и впрямь только что пришла ему в голову, Андрей сам не знает, почему так подумал. Ни Тула, ни школа совсем не похожи на волшебный уэллсовский эдем с красивыми девушками и пантерами… Андрей смотрит на Аню и думает, что ей, наверное, этим садом видится Чикагский университет или даже вся Америка… и тогда ее «дверь в стене» – тот самый погранконтроль в Шереметьеве, где они когда-то расстались, как думалось – навсегда.

Приносят счет, Андрей достает деньги, Аня кредитку, они препираются – я тебя пригласил… я привыкла сама за себя платить… ты здесь в гостях, заплатишь за меня в Чикаго… – тут официант извиняется, что сегодня карточки не принимают, наличных у Ани нет, Андрей платит за двоих; одевшись, они выходят в снежную московскую ночь, молча идут сквозь метель к Аниной гостинице, благо совсем недалеко.