Учитель (Евангелие от Иосифа)

Европейцы мыслят сложнее. Врага обкладывают деревянными досками и распиливают пополам с головы вдоль туловища. Кровь бьёт наружу между щелями в деревянной обшивке — и это любопытно. Уже тем, что кровь служит пиле бесплатной смазкой.

Досадный зрелищный минус этого способа — незримость врага за плотно сбитыми досками.

Это — существенный минус, ибо человеку нравится не только убивать, но и наблюдать за этим. За процессом возвращения органических вещей в неорганическое состояние.

Если человека лишить возможности убивать, он очень огорчится. Потому что возможность убивать развита лучше, чем стеснительность, которую человек при этом испытывает.

Ещё хуже станет ему, если его лишить врагов.

Или если этих врагов убьёт молнией, которая лишит человека восторга, связанного с их казнью. Ибо во время казни он поневоле проявляет сноровку и испытывает наслаждение от подобия борьбы.

Наслаждение вызывает и ненависть к казнимым врагам. И даже воспоминание о казни. А если враг общий, его убийство рождает у казнящих и чувство братания. Поэтому, кстати, люди так любят вспоминать войну.

Но в любом случае, опомнился Мао, жертву лучше видеть и слышать, а не скрывать её за сбитыми досками. Таким же недостатком страдает и операция по прессованию туловища в винодавильной бочке.

Зато этот способ выгодно отличается более продолжительными звуковыми эффектами. В бочке даже герои ведут себя нервно. Хотя каждый голосит оттуда по-своему, суть требований одна — прекратить насилие. Требование неразумное, ибо в бочку усаживают как раз, чтобы раздавить.

Тут Мао, наконец, не выдержал и громко рассмеялся.

62. Люди убивают людей ради людей…

Никто его не поддержал.

Мишель резко поднялась с дивана, шагнула к письменному столу и, подобно Христу в майорских погонах в моём сне, вытащила из коробки «Казбека» папиросу. Не спросив разрешения. Потом подошла ко мне и потребовала огня.

Ещё больше мне понравилось, что она пахла дыней. И что не вернулась на диван — присела ко мне. Тоже без разрешения.

— Цто зе касается Франции, — разгневался Мао через переводчика, — васа гильотина — глупая игруска. Но дорогая и слозная. Скорость падения ноза слиском высокая для того, цтобы зрители полуцили удовольствие. Равнознацное затратам на его соорузение.

Мишель ответила злой струйкой папиросного дыма.

Заступился за Францию Чиаурели:

— Скорость падения ножа, товарищ Мао, рассчитана там на удовольствие как раз не зрителя, а того, кто, ну… под ножом… Актёра. Не для удовольствия его, а… Ну, чтобы сократить неудовольствие…

— Поэтому эта весць и оцень глупая. Китайцы говорят, цто при зивой луне светильник убивает красоту. Это тозе цзацзуань. Товарис Сталин знает. Тоцно так зе, пьеса, не расцитанная на зрителя, — глупа. Правильно, товарис Сталин?

Я не ответил. Тоже выпустил дым. Вдогонку к облачку из взволновавшейся груди француженки. В котором то ли просто вилась, то ли завязла прежняя муха.

— Товарис Сталин! — окликнул Мао.

Я зашевелился. Точнее, пожал плечами:

— Не понял — кто там у вас кого убивает. Актёр какой-то, нож, луна, светильник… Слишком много вещей… Даже муха запуталась…

— Кто? — не понял Мао.

— Надо выражаться проще, — посоветовал я.

— Я сказал оцень простую весць: люди убивают людей ради людей, — объяснил Мао. — Ради зивых людей. Не ради тех, кого убивают, — и повернул тыкву к Мишели. — Разве это не понятно, мадам? И разве я не прав? Если дазе и не внусаю вам эротицеских цувств! Всё равно я зе оцень прав!

Мишель сощурилась и нашла ответ:

— Может быть, в ваших словах, председатель Мао, много мудрости, но мудрое убивает эротическое. Сразу убивает. И, как вы сказали, — очень.

Чиаурели обрадовался и подмигнул мне.

— Неправда! — качнул головой Мао. — Не убивает. Говорят, цто на васем Западе все зенсины хотят спать с Христом. До сих пор. А он кто? Мне лицно неизвестно. Но говорят, цто он еврей и оцень мудрый целовек…

Мишель вдруг улыбнулась. То ли загадочно, то ли, наоборот, хитро. Как если бы Мао упомянул не Христа, а мужика, которого она знала не хуже, чем Мишу. Потом просунула себе в зубы папиросу, затянулась, и, не глотая дыма, выпустила его изо рта тугими колечками.

На восток. По направлению к Мао.

Он вытянул шею, вцепился в них глазами и стал искать там какой-то смысл.

Мне вдруг показалось, что его голова — сквозь сизые кольца дрожащего смысла — стала пульсировать. Чиаурели тоже прикрыл левый глаз. Потом с удивлением посмотрел на меня и сказал по-грузински, что Мао похож на кахетинскую тыкву. Но живую.

Я кашлянул.

Миша по грузински же добавил, что если кахетинская тыква научится управлять Китаем, её придётся назвать «Маоцзедун».

Я ещё раз кашлянул, не вынимая взгляда из колечек.

Когда они тесной цепью подплыли наконец к тыкве, Мишель с тонким присвистом пронзила их стрелой сизого же смысла. Опять же — то ли эротически-непристойного, относящегося к Мао, то ли эротически-приветственного. Относящегося к Иисусу.