Учитель (Евангелие от Иосифа)

Главное же, я — принимая страну — перекличку не проводил: поднимите, мол, руку, кто тут живой.

Жизнь идёт, люди ведут строительство. Совершают перелом. А это сложное дело. Сложные же дела приводят к осложнениям. Хотя человеку свойственно умирать и без них.

Перестаньте жить в прошлом! Но вам это, видимо, выгодно. Жить в прошлом всегда дешевле. И не делайте вида, будто пепел переломного года стучит в ваше сердце…

18. Великие люди умирают дважды…

— Совсем ножки заледенели! — проговорила Валечка, когда я вернул взгляд на неё.

Мне опять стало неловко. Теперь — за левую ступню.

Обе были голые, но Валечка грела в ладонях левую, со сросшимися пальцами. Враги считали это знаком дьявола.

Я кашлянул и поднял взгляд на валечкины груди. Белые, как свежий снег, они — тоже стыдливо — выглядывали из кофточки своими светлыми зрачками. Не смущалась только Валечка и не отводила от меня помутневших глаз.

Мысли мои смешались. Я выдохнул дым и снова кашлянул:

— Чего это ты ноги мне… Я тебе не шах иранский!

Не отпуская ступни, она сказала тихо, — будто себе:

— А кто мне шах иранский рядом с вами, Иосиф Виссарионович? Никто! — и приложилась губами к сросшимся пальцам.

— Перестань! — велел я. — Не китайцы мы.

— Кто? — не поняла Валечка.

Я упрятал нехорошую ступню под другую:

— Это Мао сказал мне. Китайцы пихают друг другу в ноги между пальцами семечки. Миндаль даже. И потом кушают оттуда. Наслаждаются, значит… Правильно Матрёна его: «Мяо»! Кот. Хитрый. И глаза такие же! — и, рассмеявшись, я добавил. — Я шпроты ему посоветовал воткнуть между пальцами. Но он не обиделся. Семечки, отвечает, лучше. Ласки больше.

Валечка искала порченую ступню:

— Женина ласка мужу силу даёт. Будь я вам женой…

— Молодому жениться рано, — прервал я, — а старому поздно. Вот маршал Кулик у нас женился на подруге дочери. Невесте восемнадцать, а жених еле ковыляет. На ровном месте шлёпается.

— Мне не восемнадцать…

— Всё равно в отцы гожусь…

Валечка вздохнула и просунула кисть под обшлаг:

— И здесь у вас холодно. Кровь убежала…

Куда убежала гадать не приходилось.

Почувствовал я это уже слишком явственно. И засуетился. Теперь — стесняясь себя.

Как же так, товарищ Сталин?! — спросил я.

Потом представил, будто продолжаю сидеть на сцене — и все на меня пялятся. И все видят, что я не «надежда человечества». И не «отец народов». Тем более — не «преобразователь природы». Ибо не в силах обуздать свою. Сижу под светом юпитеров — и не способен отогнать от причинного места собственную же кровь. Хотя народам при этом не в отцы, а в деды гожусь! Меня охватил стыд.

Но кровь продолжала приливать не к лицу. Хороша же «надежда»!

Это слово возбудило другую сцену: возникла жена. Щурится при виде Валечки и говорит: «Как же так, Иосиф? А кто клялся — целую кепко-ного только тебя! Никого кроме!»

Это — она сама, лепечу я в ответ. Я, Надежда, видишь, не ласкаю её. Ни «кепко», ни «ного». И не только её, — никого.

А баб вокруг много — и все липнут. А что — хоть даже тыщонки на книжке нет, жених я завидный, Надя! Для тех даже, кто мужиков уже себе заарканили и живут как у Христа за ширинкой.

Полина, например, молотовская. Или та же Маша сванидзевская — когда по земле этой ещё ножками топала. И перед каждым их раскидывала. Твои же подружки сердечные. Которые тебе же и называли меня извергом. А сами? Извели мужей! Те талдычат им «солнышко» — они и подражают ему: кого хочешь готовы греть.

Бабам русским недостаёт стыда, а Полина с Машей вдобавок большевички. У тебя его было больше, но тоже не в избытке. Като, например, мою первую, не туберкулёз прибил бы, а срам, если бы её, замужнюю бабу, обхаживал, как тебя, Коля Бухарин.

Аристократ сраный! «Пролетарский гуманист»! «Любимчик партии»! Никто ни о какой партии не знает больше, чем я. Любая партия — такая же блядь, как всякая большевичка!

Но дело не в страдальце этом — дело в тебе! Ты — пусть и не грузинка, как Като, но тоже ведь на Кавказе росла! — ты ни разу не отшила этого Сократа сопливого!

Пожила бы дольше — пришлось бы взглянуть на его ко мне письма. После того как, козёл, публично признался, что воевал со мной насмерть. Потому, что, мол, ненавидел. И это — когда мне же и клялся в дружбе. И увивался за тобой!

43 письма — одно гнуснее другого. 43 образца лизоблядства. И ещё «Поэма о Сталине». А объяснил как, блядолиз-теоретик! По Байрону, мол, поэтом становишься не раньше, чем приходит любовь — и она наконец пришла, ненаглядный Коба! Я прозрел и влюбился в тебя, как в Спасителя! Спаси же и меня, отведи приговор! Я и во сне брежу твоим именем!

Я поверил: от страха смерти, кроме как к любви, бежать некуда.

Впрочем, вождей он, быть может, любил добровольно. На суде, например, твердил, что целовал ноги умирающему Ильичу.

А ещё писал, что приснилась ему и ты. Надя, мол, сокрушалась, бедненькая: Господи, что же они с тобою натворили, Коленька! Но ты, дескать, не бойся, я уже сказала Иосифу, что беру тебя на поруки!