Учитель (Евангелие от Иосифа)

Власик — пока располагал себя на заднем сиденье — раздавил нечаянно коробку Казбека и стал извиняться.

Я умышленно прихватил в театр не «Герцоговину» или трубку, а «Казбек». Хотел показать, что не подражаю даже себе. И что у меня нет привычек. Кроме того, рисунок на Казбеке мне нравится больше. Тем более, что коробку можно начинить другими папиросами…

Как только я выкрутил вверх стеклянную перегородку, Крылов произнес какую-то фразу. Я не расслышал её, но махнул рукой — и колонна двинулась дальше.

Потом я стал искать в коробке уцелевшую папиросу, но не нашёл. Все оказались сплюснуты.

— Ты очень тяжёлый, Власик. Худеть надо.

— Я кушаю средне, но толстею.

— Кушать можно сколько угодно. Глотать пищу надо реже.

— Знаю, Ёсиф Высарьоныч.

— Но забываешь. Я тоже забыл — что делаю завтра.

— Завтра вы собирались бросать курить. Вы дочери обещали. И она вас тоже учила как отвыкнуть от курева, — хихикнул он. — Не класть в рот папиросу и не зажигать её.

— Знаю, но тоже забываю. А что еще завтра?

— Завтра вы решили отдыхать, Ёсиф Высарьоныч.

— Я устал. А сегодня кто к нам, значит, едет на ужин?

— Товарищ Берия, товарищ Булганин, товарищ Ворошилов, товарищ Каганович, товарищ Маленков, товарищ Мао с переводчиком, товарищ Микоян, товарищ Молотов, товарищ Хрущёв и товарищ кинорежиссёр Чираули с дамой.

— Чиаурели, — поправил я. — А чем дама тебе не «товарищ»?

— Она француженка, Ёсиф Высарьоныч, и не работник, а журналистка. Вам Лаврентий Палыч про неё рассказывал…

— Это правильно, что мы Чиаурели пригласили…

— Очень правильно! — согласился Власик.

— Я не закончил.

— Извините, товарищ Сталин!

— Чиаурели живой человек.

Власик не понял.

— Миша, я говорю, художник. Живой человек.

— Ах, в этом смысле! — догадался он.

— А в каком ещё? И правильно: Прокурор мне про эту даму рассказывал. Он Мише завидует. Он и про генерала моего вредно докладывал. Что тот в Берлине Марику Рёкк наяривает.

— Певицу?

— А кого ещё? И это, мол, опасно: она буржуазная певица. А я Прокурору сказал, Власик, что опасная идеология распространяется по другим каналам.

— По другим? — испугался он.

— Не перебивай! Сперма, я сказал ему, не чернильное пятно. Она следов не оставляет. А если и оставляет, то выиграет, значит, наша идеология…

Неожиданно для меня Власик понял, что я шучу — и рассмеялся. Он был счастлив оттого, что мне стало весело. И ему это счастье захотелось закрепить:

— А можно спросить, Ёсиф Высарьоныч?

— О чём?

— О товарище Мехлисе.

Я насупился:

— А вот он как раз почти не живой. И не товарищ.

Власик задумался. В том числе, наверное, и о том, что ошибся, упомянув товарища, который, по моему мнению, уже почти не живой. Хотя когда-то — как Власик сейчас — тоже был крупным начальником. Крупнее, — в Политуправлении Красной армии.

— Спроси! — разрешил я Власику, списав его ошибку за счёт того же праздничного «вздоха».

Власик засиял:

— А это правда, Ёсиф Высарьоныч, что Мехлис — когда был полностью живой, — доложил вам про одного маршала, который каждую неделю менял фронтовую жену. А затем спросил вас: «Что будем с маршалом делать?» И вынул блокнот. А вы долго молчали. И потом сказали: «Завидовать будем!» — и расхохотался. — Это правда, Ёсиф Высарьоныч?

Я не ответил:

— А почему ты начал список гостей с Прокурора?

— Я по алфавиту! — испугался Власик. — У Лаврентия Палыча фамилия первая.

— Даже к алфавиту подстроился! «Знамя побед», да?

— А что, правильно сказал: вы и есть знамя побед, Ёсиф Высарьоныч!

— Я человек, Власик, а не знамя, — произнёс я и подумал, что из Лаврентия писатель не вышел бы: людей нельзя сравнивать со знаменем. — Вот другие выразились правильней: «знаменосец».

— Да! «Знаменосец коммунизма»!

— А что ты ещё запомнил, Николай Сидорович?

— Всё, Ёсиф Высарьоныч! Что вы продолжатель дела Ленина и творец сталинской Конституции…

— Это ясно. Особенно — что творец сталинской. Если она сталинская, — Сталин и творец. И что «продолжатель»… Все мы что-то продолжаем. Вот ты, например, продолжаешь прикладываться.

— Но ведь день такой, Ёсиф Высарьоныч!

— Я не про сегодня.

— Вы про вообще? А вообще я и ем, и пью меньше. Да и то потому питаюсь, Ёсиф Высарьоныч, и потому выпиваю, чтоб не засорять голову мыслями о кушанье и выпивке…

— Скажи лучше — какая ещё мысль тебе в эту незасорённую голову запала? Из услышанного.

— Что вы маршал и генералиссимус!

— Это не мысль. Это факт.

— И ещё, что Отец и Учитель!

— А это старые слова. Но тоже неправильные. Отец не я, а Господь Бог. А Учитель… Ты знаешь кто Учитель?

— Вы, Ёсиф Высарьоныч! Был Ильич, а сейчас вы!

— Учитель — Иисус Христос. Слышал это имя?

— Слышал, — обиделся Власик потому, что я усомнился в его наслышанности. А может быть, потому, что отказался от этого звания в пользу неживого еврея. И для него неавторитетного.

— А кто из мастеров слова выразился лучше всех?

— Все говорят, что товарищ Тольятти. Из дружественной Италии. А высказались — я посчитал — 34 товарища!

— Италия пока не дружественная, а Тольятти не мастер слова.

— А вы спросили про мастеров, да? — Власик вдруг сник и поморщился.