Учитель (Евангелие от Иосифа)

— Мама миси мартлац мезобели ико, амханаго Сталин. Тквени! (Его настоящий отец и вправду был соседом. Но — вашим соседом, товарищ Сталин!) — и снова улыбнулся. Теперь уже не только себе.

Позубоскалить о Давиде Паписмедашвили, который был якобы и моим отцом, не позволил Лаврентию Мао. Шагнул к нам и объявил, что вместе с переводчиком пришёл к заключению, будто все грузины похожи на Сталина. И что он понимает: Сталин хочет что-то ему доказать.

— У вас с товарисцем майором есть цто-то обсцее! — заключил Мао. — Но у него есть много обсцего и с Иисусом, а у вас — нету!

— С каким Иисусом? — насторожился Лаврентий.

Я не дал Мао ответить. Буркнул, что у него, у Мао, тоже есть что-то общее с китайцами. Потому что и сам он китаец, и китайцы — китайцы. А у меня с майором общего быть не может. Ибо я грузин, а он как раз нет. Еврей.

При последнем слове Ёсик преобразился. Откинул голову с носом назад и вытянул в струнку три пальца на ущербной руке. Я собирался уточнить для Мао, что майор не просто еврей, а с продолжением, грузинский, но Ёсик не позволил. Прервал:

— Не тот еврей, который по обрезанию, а тот, который — в душе! А потому каждый человек — немножко еврей.

Я сообразил, что Ёсик страдает скользящей персономанией. И только что ускользнул в Иисуса. Посчитав это преждевременным, я попытался вернуть его назад. В майора:

— Гиквирс ром дагидзахе? (А ты удивился, что я вызвал тебя?)

Ёсик ответил теперь по-грузински. Как — майор:

— Ара, амханаго Сталин! Амханагма Бериам митхра белади дабадебис дгезе дагидзахебс. (Нет, товарищ Сталин! Товарищ Берия сразу же предупредил, что Вождь позовёт тебя в день юбилея!)

Я вздрогнул. Во-первых, из-за того, что Ёсик, оказывается, умел не ускользать. То есть — и ускользать, и не ускользать. Быть и майором, и Христом. Сразу.

Во-вторых же, — хотя Лаврентий после кумранской авантюры постоянно уговаривал меня немедленно вызвать майора, он, получается, знал, что позову я того в день юбилея!

— Лаврентим дзалиан беври ицис, — огорчился я. (Лаврентий знает слишком много.)

Берия ослепил майора колкими стрелами пенсне:

— Ан дабадебис дгемде дагидзахебс, ан мере, ан им дгестко! (Я сказал, что Вождь вызовет тебя или до юбилея, или после. Или же в тот самый день!)

Я решил отшутиться. Повернулся к Мао:

— Ваши люди так умеют?

Мао рассердился на переводчика за то, что тот не знал грузинского.

— А один наш учёный, тоже мингрел, доказал, что все, кого поражает привычка кушать, в конце умирают! — добавил я.

Мао рассмеялся.

— Но мы всё равно будем эту привычку поддерживать, — сказал я майору. — Потому что после смерти можно воскреснуть. Да?

— Нет, нельзя! — ответил тот, но Мао опять громко рассмеялся.

Хотя я не понял майора, развернулся к гостям:

— Все за стол!

71. С Иудой было иначе…

За стол уселись как вышло. Лаврентий посадил Ёсика между собой и мной, а Мао расположился по другую сторону от меня. После Чиаурели с француженкой.

За прибором из царского сервиза, в другой голове стола, оказался Маленков.

Микоян, усевшийся рядом, рассматривал тарелку на свет. Матрёна Бутузова поняла мой взгляд и бесцеремонно забрала её у него из рук. Потом из-под носа Маленкова вытянула остальную посуду и принесла её Ёсику.

Хрущёв расхохотался и протянул Маленкову одну из своих тарелок. Оба показались мне сейчас — в присутствии Ёсика — неопрятно жирными. И не только они, но и Валечка. Которая понесла Маленкову новый набор.

Дразня Микояна, Берия просмотрел ёсикову тарелку на свет:

— Это, Микоян, царский сервиз! А почему — как ты думаешь? — Матрёна забрала его у… Матрёны? — и расхохотался.

Микоян решил, что лучше не отвечать. А продолжить смеяться. Ответил Лаврентий:

— А потому, Микоян, что Маленков не царь. И никогда им не был. А наш дорогой гость Паписмедов был не только царём, но и Спасителем! Одновременно с тем, что есть майор.

После паузы Берия добавил:

— Когда я в ноябре сказал об этом за этим же столом, ты, Маленков, возмутился: как, мол, такое-растакое может быть, чтобы один человек был двумя? Тем более, что один уже умер? Помнишь?

Стало тихо ещё раз. У меня возникло опасение, что «Матрёне» не хватит кожи. Которой и без того на него ушло слишком много. Он так быстро раскраснелся и надулся, что мог лопнуть на глазах у иностранцев. Отвечать, однако, не собирался. Знал, что это сделает сам же Лаврентий.

— Да, я вижу, что помнишь! — ответил Лаврентий. — И вижу ещё, что уже понимаешь: в человеке может быть не только его собственная душа, но и другая. Например, которая была у Христа…

Маленков бросился на помощь ко мне. Взглядом. Я отвёл свой. Даже с юбилейным правом на роскошь, я не собирался оглашать мыслей.

Лаврентий подправил на носу пенсне, удовлетворённо кашлянул и продолжил: