Учитель истории

Еще с полчаса Шамсадов лежал посредине свинарника, а потом наступило блаженное облегчение. Под руку Степаныча он доковылял до постели, еле снял вымазанные в навозе вещи, до того одолевал сон.

Разбудил его тоже Степаныч.

— Вторые сутки дрыхнешь… «Полигон» увидеть хочешь? В любом случае — вставай, тревога была, всем надо в бункер.

Там, где был карцер, оказывается, еще одна, только добротная бронированная дверь; за ней сухое, светлое, оборудованное помещение. В сторонке на полу коврик, там Зинаида Павловна и Андрей, уже съежились, бледные.

— Вам, Малхаз, потрясения не нужны, садитесь с нами, — предложила Зинаида Павловна.

— Иди сюда, — поманил за собой Степаныч, усадил еще сонного Шамсадова напротив маленького окна, и стукнув по стеклу пальчиками. — Бронированное… Хе-хе, сейчас посмотрим, какой ты боевик?

Малхаз ничего не спрашивает. Понятно — на виду «полигон». На слегка пологом каменистом берегу из сетки два загона; в одном — свиньи и собаки, в другом — морские котики, то ли еще какие-то северные водоплавающие, в них он не разбирается. На шеях у всех цветастые знаки. Тут же белые и красные шары, словно буи, и еще огромный железобетонный куб правильной формы.

— Трехметровый, — будто отвечая на вопрос Шамсадова, сказал Степаныч. — А двух- и однометровые — слизало и в округе не нашли.

— Бу-у-у-ух! — под ногами глухой взрыв, и как трухануло, Малхаз аж со стула упал, и, думая бежать, хотел встать, — второй взрыв, и он прилип к полу.

— Ха-ха-ха! Ну и воин! — расхохотался Степаныч. — Вставай, сейчас самое главное зрелище.

На берегу вроде та же картина, лишь звери тесно скучковались, головы попрятали, а собаки бегают вдоль сетки, панически выхода ищут.

В тревожном ожидании прошло приличное время. И неожиданно вдоль берега обозначилась, все расширяющаяся светлая полоса.

— Вода уходит! Вода уходит! Дно видно! — заорал в страхе Шамсадов.

— Сейчас придет, смотри! — дрожал голос Степаныча.

— Мама! — запищал откуда-то Андрей.

Все сотрясалось. Малхазу казалось, что он один, и на него, издалека, из холодных, мрачных, бездонных толщ океана ползет злая, вздыбливающаяся, на глазах вскипающая громадная волна. И никогда, ни в бою, да и нигде он не испытывал такого страха, такого ужаса, оцепенения. И хотелось пасть, укрыться с головой, да другая, пожизненная страсть, беда — природное любопытство — взяло верх, и он до боли, до крови в ногтях ухватился за край стола. Взъяренная, бешеная стихия, как пасть чудовища, набросилась на берег; щедрые брызги хлестнули в стекло, и пока они сошли — все вылизано, и вновь светлая кайма вдоль берега, вновь свирепый удар по суше… А потом замигала зеленая лампочка, и будто ничего не было: океан такой же вечно взволнованный, ветер брызги по нему разносит, а берег чист, куба и не было, только сердце бешено стучит, вырывается, как та же разбуженная человеком стихия…

— А ты, Тчамсадов, молодцом, молодцом! — весь день после этого дивился Степаныч, и вечером, — Зинка, накрывай; вот таких мы растили бойцов!

Малхаз в этот вечер не пил, в связи с лечением Зинаида Павловна запретила, и еще несколько суток подряд она его колола, так что он постоянно спал или хотел спать, и во сне преследовало его одно и то же страшное видение — грозная, все пожирающая волна.

Через пару недель лечения Малхаз почувствовал не только физическое облегчение, но и прилив сил, порезвее стал ходить, и мог спокойно, более-менее ровно стоять; и с этим выздоровлением иная напасть — до безумия, как наркоман, хотел отобразить на холсте эту разъяренную человеком стихию, этот взбесившийся океан. И словно отгадав его мысли, Степаныч сказал:

— А может, Андрюшу нарисуешь? С нами. Память-то какая будет.

— Нарисую! — загорелись глаза Шамсадова. — Только где карандаши, ватман, холст и краски взять?

— Здесь, на острове, все есть, — махнул рукой Степаныч.

В тот же день все в охапке принес, правда, холст не холст, ерунда, а краски ученические.

— Мы в Японии закажем, оттуда все привозят, — не унывал Степаныч.

— Тогда я подскажу марки и параметры, — нетерпение съедало Малхаза.

— Твой заказ слишком дорого стоит, — через пару дней объявил Степаныч.

— Качество всегда дорого стоит, — не сдавался Шамсадов. — Гарантируйте, что мы рассчитаемся с лихвой, картинами.

— Ой-ой, Тчамсадов, загонишь ты меня в долговую яму.

— Да что это — копейки! — заорал, нервничая, Малхаз. — Мои картины будут стоить — тысячи! Даю Вам слово! Поверьте мне!

Это всплеск не возымел действия. А Малхаз все равно действовал. Карандашный портрет Степаныча был безукоризненным, отражал его прямой, чистый, от земли, дух. А с Зинаидой Павловной Малхаз намеренно схитрил — изобразил моложавой, доброй, не толстой, а сочной.

— Так, — после очень долгого просмотра своего портрета, постановила супруга, — деньги деньгами, а семейный портрет — поколениям память.

— Эх, — нехотя расстался Степаныч со скудными запасами.