Учитель истории

— Малхаз, твое упорство и способность не отчаиваться, благодаря Ане, и, конечно, Богу, мы с тобой достигли цели. Это, действительно, Божье послание. Вот древний знак единого Бога! А далее, одна из древнейших на земле письменностей — шумеро-семитская клинопись… Врать не буду, незадолго до зари, как только дождь перестал, я и сам не выдержал, с фонариком уже здесь ползал, ничего не понял, не вспомнил; и как всякий мирянин поддался искушению, даже у Аны ответа просил — тишина. И сам не знаю, как я впал в сон, и приснилась мне она, еще краше, почему-то, может, по-матерински проще, и сияет улыбкой в солнечных лучах.

— А надпись, что изображено — не подсказала? — о другом воскликнул Шамсадов.

— В том-то и дело, что загадочно, мило улыбнулась, но ни слова не сказала.

— Зря я Вас разбудил, рано, — озадачился Малхаз, походил в раздумьях вокруг послания, все оглядел, — Так Вы ведь лингвист, специалист по древним языкам?

— Хе, — усмехнулся Безингер. — Мало того, я по шумеро-семитской клинописи докторскую защищал, даже словарь составил.

— Ничего, — как обычно, не теряет оптимизма Шамсадов. — Мы это сокровище к Вам отвезем, и там спокойно это Божье послание расшифруем… Теперь я абсолютно уверен — это, действительно, формула мира, мир будет в наших руках!

— Ничего никуда мы не повезем. Все находится на положенном, своем месте… А ну, подсоби.

— Да Вы что, это кощунство, издевательство, варварство; это должно принадлежать людям, должны исследовать ученые! — закричал Малхаз, когда Безингер стал устанавливать послание, как надгробный памятник.

— На Кавказе старших не только почитают, в первую очередь — слушают, — более чем спокойно реагировал Безингер. — Поверь мне, если мы с тобой растрезвоним об этой уникальной находке, то не сегодня, так завтра найдется какой-нибудь заумный богатей, всякими способами завладеет посланием, и вновь, еще на тысячу лет, может, до конца, замурует божественное слово, пусть даже и в платиновый, да ящик. В лучшем случае — попадет в музей, тоже под стекло, под бронь, под охрану… А тут прямо на земле, под небом, под Богом, открыто, доступно, вольно, и разнесет это добро вместе с ветерком по всему свету.

И вместе с этими словами прямо над вершиной близлежащей горы, будто скрывалось за перевалом, выплыло ласковое, теплое, весеннее солнце.

— Дела! — воскликнул Малхаз, — и сегодня солнце заглянуло в это ущелье!

— А оно теперь всегда будет сюда заглядывать, — задорен голос Безингера. — С научной точки зрения все объяснимо. Земля постоянно смещается вокруг своей же оси, и за тысячу лет все меняется. Но это по науке. А только мы знаем, что послание здесь, Ана здесь и солнце, впредь, всегда будет здесь, над Чечней, над Кавказом!

— Смотрите, смотрите! — воскликнул Малхаз, как художник поразившись перевоплощению.

Искоса, словно нежно поглаживая, дыханьем целуя, солнечные лучи вскользь, играючи, шаловливо, с забавой коснулись камня и по-новому, четко, объемно, рельефно Высветилось совсем иное отображение Послания.

— Боже! Боже! — прошептал Безингер, падая на колени.

— Что там?! Что?! — туда же уставился Малхаз.

— Боже! Все так просто! Это, действительно, формула мира, мир теперь в наших руках!

— Читайте, переводите, — затеребил Шамсадов плечо Безингера.

— Передаю:

Люди!
Будьте Человеками!
Всемерно познавая — знайте меру,
Берегите созданный для вас Мир!

* * *

Утро гор, на Кавказе, весной!

Солнце уже высоко. На юге, будто совсем рядом, возвышаясь над тонкой пеленой легкого тумана, величественно застыли непокорные остроконечные ледники. А чуть ниже, под мощной сенью вскипает жизнь, всюду бьют ключи, со скал низвергаются водопады, все цветет, аромат лугов, шелест первой листвы, мерный гул диких пчел, первая, бледно-желтая бабочка, а над всем этим миром парит пара горных кавказских орлов.

С сутулых, обвислых плеч старика струится пар. Они еще стоят над могилой.

— Ана, отныне я буду жить здесь, возле тебя, — тихо шепчет Безингер. — Построю дом, Малхазу школу и все остальное. Буду каждый год, пока живой, в это время тебя навещать.

— Я тоже, — повторил Шамсадов.

Они сделали несколько шагов, и Малхаз дотрагиваясь, остановил попутчика.

— Зембрия, ой, Давид, даже не знаю, как Вас правильно величать. Вы простите меня. Я Вам так благодарен, — и он, очень маленький, обнял Безингера, ткнулся головой в его предплечье.

— Это ты меня прости. Прости за все… И, если можешь, прошу, зови меня отцом.

Они не заплакали и не засмеялись, даже слова не сказали, только еще крепче друг к другу прижались…

До родного Гухой и далеко, и близко. Малхаз торопится, вперед убегает, а у напарника шаг широк, да нетороплив.

— Не беги, — шутит Безингер. — все равно теперь без меня в село не войдешь… Лучше скажи, где запрятал наш телефон. Традиция хорошо, а с цивилизацией в ногу идти надо.

Хитро улыбаясь, да все же сторонясь Малхаза, Безингер куда-то дважды позвонил.