Учитель музыки

– Какого беса ты медлишь?! – ярился между тем мужчина по ту сторону двери. Эриксону он представился циклопом, пришедшим за Одиссеем – такой грозный, громовой и хриплый был у него голос. Эриксон не был слабаком – два раза в неделю он посещал спортзал и раз в месяц – секцию самообороны, поэтому на улице чувствовал себя вполне уверенно и не боялся нападения каких-нибудь отморозков. Как человек, ни разу нападению отморозков не подвергавшийся, он был, конечно, излишне самоуверен после этих невинных, раз в месяц, уроков джиу-джитсу, но мускулы его действительно были если не железными, то уж алюминиевыми как минимум. И тем не менее, этот голос Зевса-громовержца извергал в окружающее пространство такую ярость, что Эриксону совсем не хотелось открывать дверь.

– Кто это? – спросил он у Линды шёпотом. – Ты его знаешь?

– Ещё бы не знать, – отозвалась та дрожащим голосом. – Он меня убьёт. А потом – тебя.

    «Это что, твой муж?» – хотел спросить Эриксон, но в этот момент наконец обувшаяся Линда посмотрела на него, как на сумасшедшего, метнулась к двери и открыла.

    Тут же явилась с той стороны двери мощная рука и схватила Линду за её роскошную шевелюру. Девушка взвизгнула и в мгновение ока исчезла из прихожей, а на её месте явился… Да, Эриксон не ошибся, представляя себе этого человека циклопом: исполинского роста – больше двух метров, – с огромными ручищами, с грудью, ширина которой позволила бы Эриксону свернуться на ней калачиком и уснуть, с горящими глазами и большим ртом, украшенным толстыми и вывернутыми как у негра губами, этот человек наводил ужас. Но одно утешение Эриксон нашёл для себя сразу – по крайней мере, такой урод не мог быть мужем Линды. Да и не только по росту, но и по возрасту он был великоват для неё. Хотя… Эриксон ведь не мог бы сказать, каков возраст Линды – он так и не увидел её лица.

    Это было всё, что успел подумать Эриксон, потому что в следующий момент мощный удар в лоб отбросил его на середину гостиной. Последнее, что он слышал, прежде чем отключиться, был голос консьержки, говорящей «А ведь я говорила, я предупреждала её…» и громкий, как выстрел из пушки, хлопок закрывшейся двери.

3

    Придя в себя, он прежде всего удивился, что остался жив, потому что с таким ударом, каким отправил его в нокаут Циклоп, можно было работать на бойне, забойщиком коров, не используя никаких подручных инструментов для умерщвления несчастных животных, а только собственные кулаки.

    Эриксон посмотрел на часы, желая узнать, сколько времени провалялся без сознания, но оказалось, что часы он так и не завёл.

    Мутило, и едва он попробовал подняться, как его тут же вырвало на древний затёртый ковёр на полу – желчью, поскольку желудок был давно опустошён. Насколько Эриксону было известно, рвота говорила о сотрясении мозга. А при сотрясении мозга в первую очередь необходим строгий постельный режим. Да и при всём желании он вряд ли смог бы сейчас подняться и отправиться домой. Он даже до спальни дойти не решился и отправился до неё на четвереньках.

    Белым пятном у кровати, которое он пытался рассмотреть всю дорогу до спальни, оказались трусики Линды, которые она в спешке просто не успела надеть или про которые в панике забыла.

    Чёрт, кто же был этот громила? А ведь он запросто мог убить Эриксона этим ударом – чуть посильнее, чуть ближе к затылку, в переносицу или в висок – и это была бы верная смерть.

    Вряд ли он был мужем Линды. Столь же маловероятно, что он состоял её любовником. Отец? Нет, он выглядел не настолько пожилым. Но тогда что он мог иметь против отношений Линды с учителем музыки Якобом Скуле? Это было тайной, в которую его могла посвятить только Линда, но с Линдой ему вряд ли суждено встретиться ещё раз. И слава богу, потому что Эриксон боялся теперь новой встречи с этой девушкой; да и кто знает, не закончится ли повторная встреча ещё одним ударом Циклопа – на этот раз смертельным.

    В таких размышлениях он дополз до кровати, кое-как взобрался на неё и несколько минут лежал без движения и мысли. Потом вспомнил про белое пятно, наощупь нашёл рукой брошенные трусики, поднял, поднёс к глазам.

    Он выглядел так сиротливо, этот кусочек материи. Лёгкие, немного шелковистые, с мелкими, кое-где обтрепавшимися кружевами по краю, с едва заметной светло-жёлтой полоской, пролегшей по ткани спереди, там, где они прикрывали Линдино потайное местечко, и свидетельствующей о том, что трусики были не первой свежести. Они выглядели такими невинными, такими беззащитными и жалкими в своей оторванности от хозяйки, что он поднёс их к губам и поцеловал, вдохнул их почти не слышный аромат. В этом слабом запахе было что-то настолько тёплое, вечное, сладкое и умиротворяющее, что он тут же чуть не уснул с безмятежной улыбкой на губах, будто надышался эфиром, а не едва ощутимым ароматом женской самости.