Учитель танцев (третья скрижаль завета)

– Ты не должна со мной сидеть. Я справлюсь сам, – Максим повторял это, как испорченная пластинка.

Аня видела – ему стыдно и неловко за себя. Но главное – он не хотел ее утруждать. Никто не обязан ходить за ним, тем более – она. Она должна жить, у нее должна быть своя жизнь. Она не может стать его сиделкой, это неправильно и нечестно.

Аня слушала все это, пропуская мимо ушей. Даже если бы Максим превратился в абсолютную развалину, лишенную способности не только двигаться, но и думать, она все равно осталась бы с ним – до его последней минуты, до последнего его вздоха.

Это ей было нужно.

Максим сопротивлялся болезни изо всех сил, боролся и спустя пару месяцев добился результата. На какое-то время недуг отпустил. Едва встав на ноги, Максим вернулся к своему обычному графику – танец, танец и снова танец. Утром, днем, вечером.

Врачи возражали категорически: – Вы имеете на него влияние, – говорили они Ане, всем своим видом указывая на безумие и неадекватность Максима. – Пожалуйста, запретите ему вести такой образ жизни. Физические нагрузки, столкновение с инфекциями… Все, что он делает, должно быть прекращено, немедленно! Это факторы риска! Снова будет обострение, а если оно будет в ближайшее время, он просто станет инвалидом! В полном смысле этого слова!

Аня слушала их, кивала головой и одновременно с этим понимала – Максиму она этого не скажет. Ему нельзя запретить танцевать. Это безумие, он умрет, как рыба, выброшенная океанской волной на песчаный берег. Замкнутый круг.

Ее просьбы, ее мольбу он называл «эмоциональным шантажом»:

– То, что ты любишь меня, не дает тебе никакого права командовать мною, – говорил Максим, глядя ей прямо в глаза. – Я люблю тебя, пойми. Но я должен танцевать, должен. Это не обсуждается. Ничего со мной не случится, все будет нормально. Пожалуйста, только не плачь.

И она держалась, она не плакала. Но скрыть свою муку, свою боль Аня тоже не могла. Он решил во что бы то ни стало расстаться с ней. Нет, он не хотел от нее избавиться – он не считал себя в праве портить ей жизнь.

Как он не понимает, что есть только один способ испортить ей жизнь – это отдалить ее от себя?..

*******

– Сейчас Аня сидит в партере, Максим танцует на сцене.

Сегодня с самого утра он чувствовал себя хуже обычного. Конечно, он не проронил ни единого слова на этот счет. Но разве можно скрыть от нее, что он чувствует? Нет. Она все видела и все поняла – новое обострение болезни.

Максим как всегда прекрасен и танцует так, словно бы на него не распространяется закон всемирного тяготения. И только одна Аня во всем этом огромном зале понимает, каким трудом, какой болью дается ему сегодняшнее выступление.

Сейчас все закончится, и она увезет его домой, увезет, спрячет, выходит. Почему его нельзя связать по рукам и ногам и приковать к постели. Поскорее бы уже конец, поскорее…

Да, музыка неумолимо движется к финалу. Еще чуть-чуть, совсем чуть-чуть – и все.

Максим делает последний прыжок и разворачивается в воздухе с такой легкостью, как будто у него сзади приделаны крылья. На мгновение он замирает в воздухе – «стоп кадр». Сцена вздрагивает, когда на последнем такте его тело с грохотом обрушивается на пол.

Зал взрывается овациями. Занавес опускается. На поклон Максим не выходит.

Аня все поняла…

Максим потерял сознание в последнем прыжке.

Он шел к нему, словно сотню километров вброд.

Силы оставляли его, и он ждал последнего такта.

Ждал, продолжал танцевать и молился.

Это испытание было невыносимым.

И оно закончилось.

Как только Максим понял это, его сознание погасло, как перегоревшая лампочка.

Максим обнаружил себя на странной лестнице.

Она шла, разветвляясь во все стороны, вверх и вниз, теряясь в бесконечности. Лестница-лабиринт.

Куда бы Максим ни взглянул, кругом были лестницы.

Опешив и простояв так с минуту, он сделал шаг вперед и стал спускаться по одной из них.

В следующий момент что-то стало происходить с его сознанием.

Оно рушилось, складывалось, словно гигантский небоскреб, подвергнувшийся террористической атаке.

Через мгновение от прежнего Максима не осталось и следа.

Только ощущение своего «я», своей души, прочее – было иным.

*******