Учитель. Том 1. Роман перемен

Я ведь думал, что брат притащил меня на озеро, что Рада спровоцировала драку, но корень не в них – во мне. Это я приволок с собой мешок бед, черный шлейф несчастий, который виден издалека. Похоже, за это меня и накажут.

Но боли, ударов нет. Отнимаю руки от головы, которую так закрывал от ударов. Ощущаю сырость песка, пахнущего болотной тиной. Вижу подсвеченную лунным светом пластиковую бутылку из-под «Крымской» минералки. Слышу крик брата:

– Что, сука, выблядок, пидор татарский, думал все, на хуй, все?

– Аааа! – орут ему в ответ.

По-прежнему наблюдаю ограниченную по высоте картинку, но и без визуальной свободы ясно: ветер переменился, и теперь он будет добрым, ласковым для нас с братом. А для татар станет уничтожающим, кровопускающим, недобрые вести несущим.

– На, сука ебучая! Получай, блядь!

Брат однообразен, скуп на слова. И в то же время емок. Как герой Виктора Сухорукова, чеканящий: «Вы у меня, суки, еще за Севастополь ответите!» И пусть там – бандеровцы, а здесь – татары, но посыл тот же. Люди будут мстить, убивать друг друга. Словно у них нет иных развлечений.

– Аджы! Аджы! – стонет боров.

– Блядь! – взвизгивает татарин в вельветовом костюме.

Но брат не прекращает раздавать удары. Так косматый поп на Пасху кропил прихожан, выстраивавшихся у храма в Береговом, под который оборудовали бывшую ремонтную мастерскую, установив на шиферной крыше крест, развесив внутри иконы. Большинство приходило с колбасой, сыром, водкой, салом. А у нас в корзинке были только соль, куличи, яйца. Так правильно, объясняла мама, но я все равно очень стеснялся, переживал, что решат, будто мы, Бессоновы-Шкарины, совсем бедные.

На брате нет креста, рясы, но из доски, которую он отобрал у татар, торчит гвоздь, так что, может быть, действо, совершаемое Виктором, еще глубже, сакральнее; ведь в нем присутствует кровь, много крови. Гвоздь – не уверен, что в нем девять дюймов, но происходящее идеально подходит для клипа Трента Резнора – входит в еще недавно торжествовавших, упивавшихся безнаказанностью татар.

– Ааааааааа! – особенно надрывно кричит один из них.

Так, что мне хочется его пожалеть. Видимо, отчаянный крик действует и на брата: на мгновение Виктор застывает. И этого достаточно, чтобы татарин в вельветовом костюме перекатился по озерному песку к камышам, вскочил и бросился прочь. Может, и правда, не преувеличивал Рустем Решатович, когда говорил о ста двадцати из ста тридцати двух коушских татар, дезертировавших из Красной армии?

– Алим! – ошалев, кричит ему вслед боров.

Он на земле. Припечатываемый ударами палки, из которой торчит гвоздь. Как же быстро все переменилось! И первые стали последними. Происходящее, еще недавно казавшееся адом, превращается – ведь бьют уже не меня – в нечто похожее на просмотр боевичка: «Резня в Табачном» или «Татарская кровь» – над названием еще нужно подумать. И актер подходящий – подкачанный русский парень, вернувшийся из армии, чтобы навести порядок в родном селе, а может, и во всем Крыму. Да, это будет покруче «Бригады».

Студеной бодростью наливается тело. Вскакиваю, чтобы мстить. За ложь Рады. За пробитую голову рыжего парня у Пети дома. За унижение меня. Мстить с позиции силы. Так легко, так приятно. Это ведь чисто мужское, да? Охотник, самец с высоким потенциалом агрессии. Надо соответствовать внушаемому образу. Я ведь нормальный пацан. Не Саша Белый, но, как вариант, Пчела. Или Пчела в итоге оказался мудаком? Не знаю, не смотрел «Бригаду». Мой удел – «Беверли Хиллз 90210». Интереснее, человечнее, а главное – больше похоже на рай.

И, глядя, как брат возвышается над поверженным татарским боровом, я думаю, что дело не в Шкариных или Бессоновых, армии или «гражданке», физике или лирике, а в том, какие сериалы, фильмы мы обожали. Дело в одном нажатии кнопки, остановить которое невозможно.

Подбираюсь к тому, чтобы стать похожим на брата. Модель «Виктор Алексеевич Шкарин 13-09-83» идет в серийное производство. Будь им, стань им! Ударь! Шепчет голос, доносящийся откуда-то слева. Интересно, как выглядит его обладательница? Как Элизабет Херли в «Ослепленном желаниями»? Тогда у нее есть шансы.

Или я подхожу, чтобы остановить Виктора? Выкинуть палку, увести его домой? Прекратить избиение? Помочь татарскому борову?

Я и сам не знаю. Планирование – доставшаяся мне от древнего грека пята с болезненной сухой мозолью. Он плохо кончил, да и я не счастливчик.

Но брат наконец откидывает палку с торчащим гвоздем. Тяжело дыша, опирается ладонями о бедра. Разбитые губы опухли, глаз затекает гематомой, из левой брови сочится кровь.

– Татарские долбоебы, блядь!

Он сплевывает. И в этот момент свернувшийся эмбрионом боров взвизгивает, точно оправдывая данную мной кличку, и бьет брата. Виктор вскрикивает, хватается за ногу, валится назад.

– Бляяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяядь!

Голова борова окровавлена. Зализанные волосы растрепались, повисли слипшимися локонами. В его руке нож. Боров хочет подняться, добить.

С опозданием опускаю биту на его большую липкую голову. Боров разжимает пальцы и в мгновение обмякает, будто выключатель нажали.