Учитель. Том 1. Роман перемен

На его берегу схватились трое: двое – на одного. На брата. Бросаются, как псы, только вместо клыков, лап – доски. Брат отбивается ногами, попадает одному в живот – страшный, кислорода лишающий удар, – но боров, подобравшись сзади, валит Витю на землю.

Вновь слышу гуканье, и вдруг явственно кажется, что передо мной не озеро и не осокой поросший берег, а море, обрыв, блестящий в лунном свете полынью, и на борове не винного, а черного цвета футболка с пляшущими словами «Гражданская оборона». И мистический звук исходит из обелиска гвардейцам, который и не обелиск вовсе, а древняя пирамида, спрятавшаяся – или спрятанная – на дне озера.

Я по-прежнему там. Не вернулся. Не было никакого бегства. И того, что происходило с Радой, тоже не было. Потому она, вооружив битой, и отправила меня за Виктором. Довершить начатое.

Но пока я размышляю, мистифицирую, лежащего брата избивают досками. Он не сопротивляется. Отключился.

И я, минутами ранее готовый действовать, потухаю. Потому что надежды мои были на Виктора. А теперь он на земле, и боров со своим дружком может забить его до смерти. Так бывает. Дима Воронов – в Береговом; Коля Стариков, Витя Ларин – в Магараче; Леша Мороз – в Каштанах. Сколько их было? Погибших зазря. Собрался, надушился, оделся, сунул презерватив в кошелек – и на дискотеку. А там – не тот шаг, не то слово, и вот уже – выйдем, поговорим. Кто-то не рассчитал, ударил сильнее обычного, а другой ел мало творога, рыбы, череп слабый, и – все: опознание проведено успешно. Или неуспешно. Глупая, бездарная смерть.

Но за них, стариковых и вороновых, я не переживал; не знал обстоятельств. А за Виктора переживать буду. И не только потому, что брат, а прежде всего потому, что здесь я наблюдатель и вся эта история – как в наглядном пособии. Картинки из него воспоминаниями застучатся в будущее, вежливо, но настойчиво, точно «Свидетели Иеговы». Возьмите, пожалуйста, наши брошюрки, почитайте. Да, это вы на картинках. Наблюдающий, как убивают вашего брата. Простите, что вы сказали?

Я, помнящий глобус, летящий на Ксению Левенталь, оскорбление бабушки Макаронины, крик Рады у памятника гвардейцам – что будет со мной, когда увижу, как убивают брата?

Мелко, подло, трусливо так размышлять, но иначе не получается. Я должен хотя бы изображать, имитировать помощь. Может, тогда, со временем, истинные мотивы забудутся, а образ меня, спасающего брата, останется. Я размножу его и буду демонстрировать для самоуспокоения вновь и вновь.

Иначе – брат не поднимется, не придет, не ухмыльнется, не исковеркает мою фамилию. Перестанет существовать. С ним погибнет и часть меня. Под рыдания Ольги Филаретовны, бабушки, мамы. Окончательная деструкция. Еще не осознаю ее, но уже подбираюсь.

Хотя, Господи, какие тут могут быть имитации? Картинки? Ведь живой человек! Брат! А я – со своими мелочными, подлыми оправданиями – ничтожество!

Ярость, обида на ущербную сущность своей натуры застилает трусливый страх и, заставляя крепче сжимать биту, гонит к дерущимся. Хочу кричать, вопить – для устрашения их, для воодушевления себя, – но обхожусь без клича. Стесняюсь. Боюсь выглядеть нелепо, комично. Боюсь даже сейчас. Оттого бегу молча, как идиотик, наклеенный на полотно мира.

Но это мое дурацкое стеснение помогает. Двое, увлеченные избиением брата, не замечают меня, и я приближаюсь к ним, не готовым к сопротивлению. На расстоянии нескольких метров вспыхивает сопляческая мысль: «Как я ударю? Куда ударю? Ведь это человек! Человек!» И тут же – поездом, мчащим на встречу: «Должен ударить, должен ударить! Бей!»

Бью, толком не попадая. Трусость, замаскированная под гуманизм, ослабляет удар, и он выходит не концентрированным, смазанным.

Боров разворачивается ко мне первым. Удивленный, непонимающий. Секунду назад он контролировал происходящее, а тут – агрессивный придурок с битой. Метя в голову, стараюсь максимально вложиться в удар, но уже на замахе понимаю, что надо было бить без амплитуды, коротким, резким тычком. Боров, несмотря на габариты, легко уворачивается. А второй, крашенный в блондина татарин – давно не модный вельветовый костюм, длинные горилльи руки, сросшиеся брови, перекошенный, точно сшитый, рот – сотрясает мою челюсть. Вот уж, действительно, velvet underground. Удар – точно фура въехала. И следом – еще одна.

Падаю на влажный песок, пристающий к джинсам, футболке. Все – геройство закончилось. Так же бесславно, как и началось. Я в привычном положении, на нулевом уровне. В опасной близости от предков, упакованных в транспортировочные контейнеры фирмы «Харон». Дергающиеся ноги, тяжелое дыхание, лунный свет – все смешивается в одно, суетливое, болезненное, меня разрывающее. Но прежнего страха, подбиравшегося маньяком с удавкой, нет. Он остался там – в ожидании, в предвкушении беды, которую неизменно, день за днем, пророчили мне бабушка с мамой. Случилось. Вы довольны?