Учитель. Том 1. Роман перемен

Во мне развилось по-вампирски мощное, непреодолимое желание отвечать на экзаменах, и я обижался, когда учителя останавливали, прерывали мои выступления.

На географии мне попался вопрос «Легкая промышленность Украины». Один из тех, что я помнил лучше всего. Я был книгой. Я читал из нее. Пер мчащимся к победе – мне бы такую уверенность в жизни – бронепоездом, наподобие того, что стоял у севастопольского автовокзала с надписью «Смерть фашизму!» на клепаных боках.

Валентина Дмитриевна, наш директор и учительница географии, улыбалась, слушая мой ответ. Взвешенный, продуманный, увлеченный. Казалось, он доставляет ей почти физическое удовольствие. Но вдруг она перебила меня, когда я не добрался и до середины билета. Произнесла, точно секирой махнула: «Спасибо, Аркадий, блестяще».

Я открыл рот, хотел возразить, продолжить, досказать. Я знал все о легкой промышленности Украины, – может, только о ней и знал – но Валентина Дмитриевна показала – иди. И пришлось выйти, уняв тщеславие. Раздраженный, я перебрался на улицу, туда, где за канавой с перекинутым бетонным мостиком начиналось поле с ленивыми, замученными коровами.

Затягиваясь «Совереном», нащупывая пятачки в туфлях, я терзался от того, что мне так и не сказали оценку. Конечно, я отвечал на «отлично», но вдруг? Это «вдруг» свербело, изматывало, не давало и намека на покой.

Возвращаюсь в школу, взвинченный, бледный. Утыкаюсь в дверь кабинета географии. За ней Валентина Дмитриевна спрашивает мямлящих, блеющих учеников. На их месте должен быть я: рассказывать про страны Азии, Латинской Америки, Восточной и Западной Европы. Живописать, наслаждаться.

Но дверь закрыта. Меня не вызывают. И никто не выходит. Я стою. Дверь как бы разделена на квадраты, и я пересчитываю их. По вертикали, по горизонтали, по диагонали. Наконец, появляется испуганный Леха Новокрещенцев. За ним – Валентина Дмитриевна. Бросаюсь к ней:

– Так я сдал, сдал, Валентина Дмитриевна?

Она удивленно смотрит:

– Ну, конечно, Аркадий.

– На пять, на пять сдал?

– Да что с тобой?

И от того, что она не может ответить, мне хочется кинуться на нее: то ли умолять, то ли душить. И не так, чтобы просто сказала, а похвалила, привела в пример – перед комиссией, перед классом. «Определенно, тщеславие – мой самый любимый грех». От неопределенности мышцы выкручивает узлами, и нездоровый жар плавит тело; растекаешься, словно жидкий терминатор, но, в отличие от него, тебя не собрать.

Когда я был младше, то любил плавить. Особенно пластмассу. Разжигал костер и подносил к нему разнообразные предметы. Лучше всего подходил детский меч: длинный, плотный, с рукояткой. Языки пламени лизали бледно-красную пластмассу, и она покрывалась сначала черным налетом, а после сморщивалась, расплавлялась и наконец стекала в костер густым, клеевым потоком. И валил черный дым. Глядя на него, я думал, это – то плохое во мне, что вышло и никогда не вернется.

Но оно осталось. Здесь, сейчас – одолевает. Так муторно, что хватаюсь за стену – не упасть! Она вымазана в чем-то липком. Взволнованный голос Лехи Новокрещенцева. Но я не разбираю слов. Слышу лишь отбойный молоток, дробящий мое естество одним словом:

– Придурок!

Перед глазами – круги, толкаются, скачут. Стоит опустить веки – и появляется смуглое лицо Рады. Это ее слово – «придурок». Им она пригвоздила меня на прощание. Почему я вспомнил ее сейчас? В школьном коридоре, после экзамена по географии.

Ведь теперь она с братом. Он не боится быть хуже. Он и не будет. Он лучше, сильнее, чем я. Не думает, не терзается – берет свое. Рада же сняла мой образ, как пыльные шторы. Скрутила, упаковала, засунула на антресоли.

А я, мечтавший избавиться от нее, мутировал в отверженного ревнителя, не знающего, что делать, если она вернется, но все равно страстно алкающего ее. В этом чувстве, безусловно, присутствовало нечто литературное – «литература литературовна», как говорит Маргарита Сергеевна, – но и моя жизнь все чаще представлялась историей, написанной окружением, родственниками, генами, страстями. И Радой. Но, пожалуй, лишь она была страницей, на которой я мог если не писать, то делать пометки. И страницу вырвали.

Вместо того чтобы приобрести новую книгу или переписать строки, я блохой заметался по другим, читанным-перечитанным, главам, но прошлое только сильнее подчеркивало безнадежность настоящего. Попытка спастись, забыться учебой оказалась смешна. Она на время вытеснила проблему, но лишь затем, чтобы та, вызрев, лопнула и отравила весь организм.

«Придурок, придуууууроок, прииииидууууурооооооооок!» – звук нарастает, делается беспощаднее, злее, и я хочу зажать голову руками, пусть лопнет, как гнилой арбуз, чтобы не слышать, не рефлексировать. Прижимаю ладони к ушам и, утратив опору, лечу на серый пол школьного коридора.

Вадик Головачев, ведя меня домой, посмеивался, рассказывая, как я рухнул в обморок, но смешки его были нервные, от испуга. Леха Новокрещенцев, идущий справа, напротив, был серьезен. Мне казалось, что он хочет вставить в рассказ Вадика нечто важное, значимое, но, не решаясь, отмалчивается.