Учитель. Том 1. Роман перемен

Могилка Кваса находится в стороне от других, на пригорке. Рядом с ней – раскопанная яма. Видимо, отсюда берут сухую желтоватую землю, поросшую бледно-серой полынью. Ни оградки, ни заборчика, ни памятника. Только свежее земляное возвышение и деревянный крест, сбитый из трех голубых досок. По центру конструкции приделана жестяная табличка: Юрий Васильев, 1985–2003.

Нет ни месяца, ни дня рождения. Лишь годы. Умер ли он несовершеннолетним? Или ему успело исполниться восемнадцать? “Eighteen, I just don’t know what to say. Eighteen, I gotta get away”. Говорят, все дети попадают в рай. Может, и Квасу, если он не достиг совершеннолетия, повезет. Ведь мы, в сущности, остались детьми.

Граненый стакан, поставленный по христианскому обычаю на тарелку, перевернут. Расстраиваюсь, что не взял воду. Осматриваюсь. Кресты, оградки, могилы, кусты, деревья, трава – ни намека на то, что можно налить в стакан. По дороге, еще до миндалевой посадки, есть мутная речушка, но вода в ней слишком грязная, зловонная. Такую нельзя. Ни живым, ни мертвым. Хотя кто знает, может, на другом берегу все очищается, в том числе и вода?

И все же, друг, я не рискну. Извини, не принесу тебе той воды. Поэтому, если можно, то давай просто поговорим. Как раньше. Ну или почти как раньше. Прости, что я без воды, без еды, без настроения. Но с эгоистичными помыслами.

Есть, знаешь, в американских фильмах такие эпизоды, когда герой ходит, терзаясь, у реки или у моря, или по ночному городу, размышляет, упаковывает жизнь по конвертам. Так и я, насмотревшись, брожу. И вроде бы как страдаю. Но ты же знаешь, Квас, – да и я знаю – это лишь способ убить время. Мазохистская игра в жертву.

Но все же я очень хочу, чтобы моя жизнь стала правильной. Да, ты бы, наверное, сказал, что «правильно-неправильно» – категории размытые, пространные, но мне кажется, есть некое зерно, соль. Мне кажется, существуют люди, которые живут правильно. Размеренно, четко. Не так разбалансированно, сумбурно, как я. Не так мелко, глупо, трусливо.

Вот и сейчас: для чего пришел? Без мыслей, без целей. Неспособный формулировать, стоять, жить. Для чего буду приходить после? Для кого? Не для тебя же.

От тяжести ночи, вобравшей в себя столько открытий, оседаю на влажную землю. Ощущение, как тогда у кабинета географии, когда потерял сознание. Но дальше-то, если правы те, кто считает, что жизнь развивается по синусоиде, будет легче.

– Эй, все добре?

По пригорку, дымя сигаретой, идет сутулый, рыжий мужик, обутый в высокие, массивные, не по погоде сапоги. Поднимаюсь, отряхивая с колен желто-коричневую грязь.

– Ты шо робиш?

Лицо у мужика бледное, влажное, точно перепачканное слизью; глаза безжизненные, цвета выгоревшего неба с обоев. Пахнет мужик, как песчановская набережная – водорослями.

– К другу пришел.

– А я тут, того, могилы копаю. Бачу, ты повалился. Думаю, шо таке.

– Все хорошо.

– Курить нема?

– Есть, да. – Достаю пачку красной «Магны».

– Парочку можно?

– Да, да…

Протягиваю ему пачку. Беря ее, он нечаянно касается моей руки, и я вздрагиваю – как ледяным скальпелем полоснули.

– Друг твой, бачу, молодым помер.

Голос у мужика булькающий, словно воду льют. Холод от его касания ползет по сухожилиям, коже, мышцам, подбирается к сердцу.

– Юра-то Васильев…

Запах водорослей все сильнее. Бульканье в голосе гипнотизирует, вялит. И я понимаю, кто передо мной – нетопырь. Пырь-пырь-пырь-пырь-пырь.

Мы не смогли поймать его. И он свел с ума Кваса. А теперь пришел за мной.

Слышу гул, как от приближения поезда. И кажется, что я на рельсах. Рука нетопыря, держащая пачку «Магны», тянется ко мне. Наверное, чтобы заморозить окончательно. И я, вскрикнув, не глядя, отталкиваю его. Тараща глаза, бегу прочь, мимо заброшенных могил, к ржавым воротам.

Гул в ушах стихает. Я останавливаюсь. Рядом никого нет. Сутулый рыжий мужик по-прежнему стоит на пригорке, что-то кричит. Смятенный, я делаю несколько шагов ему навстречу, но, вспомнив слизкое лицо, холод, замираю. Пячусь назад. Мужик отмахивается, мол, что с идиотом делать. Закуривает; наверное, мою «Магну». И вообще все больше напоминает обычного колхозника.

Но верить ему нельзя. Как любит говорить мамина подруга Света Пономарева, величайшая хитрость дьявола заключается в том, что он убедил людей, будто его не существует.

6

Преображенный в обычного колхозника нетопырь преследовал меня еще десяток сумрачных, нервных дней. Идя по вечерним улицам или оставаясь в темной комнате, я испытывал вяжущий страх, по обыкновению зарождавшийся в паху и сетью распространявшийся по всему телу. Воображение вьетнамским рабочим штамповало ужасы, щедро приправленные моим участием в них, и приходилось либо ускорять шаг, либо бросаться к выключателям. Порой я различал бульканье, и ноздри бередил запах водорослей. Хотелось, спасаясь, как в детстве, укрыться в маминой постельке.

Активная фаза сменилась редкими, но яркими приступами, напоминавшими визионерские видения, которые я, не будь лентяем, мог бы записать и загнать Джорджу Ромеро или Джону Карпентеру в качестве кассотрясущего сценария.