Учитель цинизма

Самый трудный момент – это переход с ручного транспортера на автоматический, при этом туша может сорваться и упасть, и тогда эту громаду нужно будет снова поднять и подвесить на крюк. Сто пятьдесят килограммов человек в одиночку поднять не может. Сначала – часов примерно до трех – работа в охотку: тяжело, но сносно, а потом начинаются глюки. Смотришь на туши, висящие на крюках, а видишь повешенных. Один, второй, третий – и дальше, дальше в бесконечную перспективу. Они чуть покачиваются. Нужно тряхнуть головой, крепко зажмуриться, тогда морок спадает. Но потом возвращается. Подвешенная полутуша в тусклом освещении становится мадонной с младенцем. Что общего между мадонной и коровьей полутушей? То же, что между сгустком черных строк посередине белой страницы и человеком, – вертикаль, вертикаль, доходящая до… Галлюцинации становятся все навязчивее. С ними трудно бороться. В углу вагона навалены куски сала. Их невозможно отличить от мягких игрушек: вот медведь плюшевый белый – нужно подойти, взять кусок в руки, поднести к глазам, тогда отпускает. Нет, это просто сало. Здесь не может быть плюшевых медведей. Как не может, если ты их видишь? Понемногу светает. Приходят работяги. Матерят тебя и твоих бледных от усталости товарищей: “Что ж вы только полвагона разгрузили? Кто за вас доделывать будет? Мать вашу…” Ты двигаешься как сомнамбула. Сил нет. Их совсем нет. Это не метафора. Ты доходишь до ручки. Вырвали полутушу. На транспортер. Погнали до угла. Перетолкнули на другой транспортер. Подняли. В холодильник. Отогнали в угол. Спустились. Вырвали полутушу… Уже совсем светло. Глюков вроде бы нет. Еще одна. Еще. Еще. Все. Отмучились. Пересилили. Теперь нужно доехать до дома и упасть на постель. Но ты засыпаешь в метро, и поезд тебя увозит черт-те куда.

50 рублей – это много.

64

Пришло время заканчивать мою богадельню. Последние полгода я почти ничего не делал. Переживал очень по поводу своей несчастной любви. Стихи писал кубометрами. Очень хорошие, не хуже “Облака в штатах” и на ту же тему: “Я выхожу замуж”. Да ведь она и так замужем. Где они, эти стихи? Да хер с ними.

Госы – государственные экзамены, последние, которые я сдавал в своей жизни. Их было два – по математике и по научному коммунизму. На мехмате был замечательный обычай. Билеты по госам разыгрывали заранее, и, приходя на экзамен, ты уже знал, какой билет тебе достанется. Секретарь комиссии тихонечко спрашивает: “Какой билет?” Ты одними губами отвечаешь. Она аккуратно так приподнимает билеты один за другим, находит нужный и показывает. Ты его, родной, берешь. И громко объявляешь. Все делают вид, что ничего не замечают. Делалось это по понятным причинам – чтобы двоек не было. Двойка на госе – это всем жуткая головная боль. А так все вроде хорошо. Я был настолько занят своими неотложными делами, что даже на розыгрыш билетов прийти не удосужился – за меня Шура тянул.

На математике знать билет еще не все, потом тебя по всему огромному курсу серьезно погоняют. А вот научный коммунизм… У нас в группе учился немец Вернер Хоффман из ГДР. Очень толковый парень – из лучших в группе. Но он же был парторгом немецкого землячества – то бишь немцев университетских – они все состояли членами СЕПГ (Социалистическая единая партия Германии – если кто вдруг забыл), других на мехмат не посылали. Такие немцы строгие. И вот наш прямоугольный как шпала Вернер заявил, что он билет разыгрывать отказывается, а будет учить и сдавать весь курс. Ему чутко так объяснили: ты-то учи, это твое дело, но билет, будь добр, тяни заранее, как все, и на экзамене его отвечай. Ведь если один идиот откажется, так что же, всем, что ли, в этот непроходимый бред погружаться с головой?

В общем, обломали его. И поступил он совершенно бесчестно, пошел на поводу у растленного советского студенчества.

А если бы отказался? Разговор происходил в аудитории на 14-м этаже. Этажи в ГЗ метров по 4 – 5 (не считая первого, который метров 10), значит, аудитория находится метрах в 80 над землей. Внизу – гостеприимный мрамор. Взяли бы юного Вернера добрые люди, заломили руки за спину, добавили коленом по челюсти, чтобы особо не вякал, распахнули окно пошире… Девушки бы потупились. Кто-то уронил бы скупую слезу. Но никто даже из самых жалобных не возвысил бы голос в защиту нарушителя конвенции. Все понимали – такой грех карается только смертью. Потому что если он мертв, то на экзамен точно не придет и чужого билета не вытащит. А ничто другое этого не гарантирует.

И отправился бы бедный Вернер в короткий полет, и обнял мраморные плиты, и погиб во славу научного коммунизма. И никто никогда не узнал бы, как окончил свой путь последний подлинный ленинец. “Орленок, орленок, тряхни опереньем”. “Эх, коротки крылышки!” “Мы жертвою пали в борьбе роковой”. Короче – вечная память.