Учитель цинизма. Точка покоя

Посуду я мыл долго. Делал перерывы. Садился отдохнуть. Опять мыл. Потом ложился. Потом опять мыл. Потом подметал пол. Постепенно следы веселья стирались. И дом светлел.

Когда Оля вернулась с работы, она прямо с порога охнула: «Да ты же болеешь! Еле ходишь ведь! Я бы помыла!». В общем, она меня отчитала, но, кажется, впервые за все время нашего почти двухлетнего знакомства посмотрела на меня другими глазами. Примерно как Надя на Лукашина. А мне было так плохо, что я даже не смог порадоваться своей победе над энтропией и оценить эту тонюсенькую трещинку на женском сердце.

12

Моя контора вдруг передумала ремонтировать подъезд. Рабочие перестали появляться. (Как же все-таки они были мудры и дальновидны!) Видимо, стали пить портвейн в другом месте. Но эти гребаные рабочие, прежде чем раствориться в пустоте бытия, умудрились на четвертом этаже снять батареи. И однажды случился натуральный потоп, заливший все этажи и подвал кипятком. Ну этажи-то ладно — они пустые, а вот в подвале был какой-то склад, и кипяток залил все его содержимое. Складские люди подняли жуткий скандал, и в моем подъезде перекрыли воду — просто закрутили стояк на чердаке. А жить без воды трудно.

Была зима, и я попробовал собирать снег и по старой походной привычке топить его в чайнике. Но случился облом. Если в лесу растопить снег — получится вода. А собрав самый свежий, только что выпавший снег в городе, ты получаешь нечто очень странное — в стакане воды плавает серое слоистое месиво — и его полстакана. Кое-как отцедив эту светло-серую дрянь — а сделать это непросто, поскольку это нечто состоит из мельчайших фракций и легко просачивается сквозь пять слоев марли, — я мог сполоснуть лицо, но чтобы приготовить чай — и думать нечего. Ясно: пить это нельзя.

Жить в пустом подъезде — в двенадцати квартирах — это довольно странное дело. В пустоте живут звуки: то дверь скрипнет, то вода в кране закапает (пока была). И ты лежишь на своем одиноком ложе, в стареньком спальнике и слушаешь, как дом сам с собой разговаривает. В обитаемых квартирах такого не бывает. А здесь на втором этаже газета брошенная зашуршит — и будто крадется кто-то. Или отчетливо возникают шаги на лестнице — и сердце замирает. И кажется, пустой дом тебе рассказать о чем-то хочет, а ты его понять не можешь.

Проблемы с водой, конечно, привели и к полному отсутствию канализации. Ну если по малой нужде можно во двор сбегать — хотя и это непросто: двор-то вполне жилой, там люди ходят, а вот по серьезному приходилось ходить в станционный сортир на Рабочий поселок. Долго так выдержать трудно.

Однажды вышел я утречком, посмотрел на нефть разлившейся зари и понял, что настал март, пора идти в отпуск и ехать в Ригу к любимому другу Сергею Ильичу, которого не видел уже полгода. И больше в этот приют спокойствия, трудов и вдохновенья не вернулся.

13

Слет затихает. Даже самые буйные и крепко взявшие молодые люди уснули. Гитаристы отложили и зачехлили свои гремучие инструменты. Предутренний краткий покой, перед тем как народ начнет снимать палатки и собираться — кто прямо домой, кто через «Гульбарий».

Мы с Олей сидим на бревне. Я что-то такое рассказываю, почти как Хоботов своей медсестричке. И все-то у меня умирают, как водится, или что-то не менее захватывающее с ними происходит. Читаю стихи. «И наконец увидел я то главное, что было скрыто: незамутненность бытия за вечной сутолокой быта». Это о ней.

Оля сочувственно вздыхает. Ей приятно. Костер еле теплится. Чай в кане остыл. Сумерки располагают к непредсказуемым поступкам. И мы вдруг начинаем целоваться. Я трогаю ее короткие косы и улетаю.

Я понимаю, что ничего у нас не получится, что я совсем для нее не гожусь, но ведь себя не убедишь, что все это краткое помешательство, если она подставляет лицо под поцелуи, как под рукомойник. Конечно, все ты знаешь: вот приедем в город, а там все будет не так, и там ее ждет мужчина, а ты — случайное приключение.

Идем к станции, и я говорю: «Мы с тобой оба такие уютные люди, наверное, у нас бы получилась уютная семья. И наши дети выросли бы в тепле. Выходи за меня замуж». Оля улыбается, но как-то совсем грустно. Наверное, для таких решений семейный уют — не самый сильный аргумент.

14

В общем, не срослось. Мы встретились еще один раз на ВДНХ — в павильоне Вычислительной техники я делал какой-то никому не нужный доклад. Оля выглядела потерянной. Мы даже не поцеловались. Бродили среди советского архитектурного безумия, которое вроде бы должно символизировать победу социалистического способа производства. И молчали… Потом расстались. И она вздохнула с облегчением.

Что ж тут поделаешь.