Учитель заблудших

Поначалу непрерывное муссирование воспоминаний о войне казалось мне чем-то смешным и нелепым. Ведь к тридцати годам я и мои товарищи-одногодки пережили уже целых пять войн. Однако, пожив среди прекраснодушных европейцев чуть дольше, я понял, что наши, ближневосточные войны и войны, через которые прошла Европа, по своему масштабу просто несоизмеримы.

Рядом с мировыми войнами наши казались не более чем мелкими стычками, и на фоне массового уничтожения людей потери в наших войнах выглядели всего лишь легкой царапиной. Если уподобить историю человечества скорлупке ореха, плывущего по реке крови, то у моих ближневосточных собратьев вообще нет никакой истории. Несмотря на помпезные траурные процессии с факелами, к которым мы были столь привычны, наша кровь лилась всего лишь тоненькой струйкой. Моим собратьям никогда не приходилось форсировать реки крови, и единственный их вклад в историю — это водопад слез, стекающих по склону меловой горы и испаряющихся на солнце. В стране моего детства никто не знал, что такое проснуться утром и обнаружить, что твоего города больше нет. Мои соотечественники никогда не понимали, что такое широкомасштабные разрушения и что такое по-настоящему кричать от горя. Их плач был лицемерным спектаклем на сцене театра скорби, а массовые траурные мероприятия представляли собой всего лишь сеансы коллективного онанизма.

В те годы земной шар превратился, с одной стороны, в маленькую деревню, а с другой — стал гигантским электронным зеркалом. Ничто больше не могло укрыться от зоркого глаза кинокамер. Картины ужасных катастроф, трансляции спортивных состязаний, сообщения о забавных происшествиях передавались с континента на континент с быстротой молнии, причем зачастую в прямом эфире.

Как-то вечером, когда мы с Евой сидели в обнимку перед телевизором и, в ожидании прогноза погоды на завтра, смотрели новости, показали грандиозную, организованную на правительственном уровне траурную церемонию из Израиля, и Ева заметила, что формы выражения скорби у меня на родине очень сильно отличаются от обычных для других жителей планеты. Сначала я подумал было, что это антисемитская шуточка, но, поразмыслив, пришел к выводу, что Ева, в сущности, права. Мои соотечественники действительно скорбят и оплакивают не так, как другие народы. Например, американских солдат хоронят очень солидно и достойно. Возле могилы собирается небольшая группка родственников покойного. Напротив них выстраиваются солдаты с ружьями. Отец мужественно держит себя в руках. Жена и мать беззвучно плачут, утирая слезы заблаговременно приготовленными для этой цели белоснежными носовыми платочками. Под звуки прощального салюта роскошный гроб, обернутый государственным флагом, торжественно опускают в могилу. Раздается еще один залп — и на этом скромная церемония заканчивается. Мужчины и женщины отправляются домой, чтобы вдали от посторонних глаз вволю отдаться горю, которое отныне будет сопровождать их всю жизнь.

У меня на родине все происходило иначе. Были, конечно, семьи, которые не впускали на кладбище толпы людей и репортеров, но это исключение из правил. В большинстве случаев смерть у нас всегда была достоянием общественности, чем-то вроде национального вида спорта, со своими непременными поклонниками и болельщиками. Похороны павших превращались в массовые митинги районного масштаба. При этом болельщики делились на несколько категорий. Взрослые женщины, вопившие громче других. Очаровательные и юные рыдающие девы. Плачущие десантники. Сломленные горем суровые солдаты. И наконец, специально присланные представители «партий скорби». Последние имели обыкновение не только скорбеть и оплакивать, но и выкрикивать соответствующие лозунги, в которых клялись кому-то и за что-то отомстить.

Как и на любом футбольном матче, на церемонии присутствовали не только болельщики, но и сами игроки — ближайшие родственники усопшего. Они выходили на игровое поле и под крики и аплодисменты зрителей начинали прыгать в могилу, зарывать голову в землю, расцарапывать себя, выкрикивать что-то нечленораздельное и так далее и тому подобное…