Учитесь говорить по-лужицки

И потом, ему мало уже было знать, что есть на свете русский и украинский и другие родственные языки и наречия. Теперь хотелось иного, более основательного знания: что за тайна у этого их родства? И почему, будучи родственными, они всё же считаются самостоятельными? И были ли они когда-то ещё ближе друг к другу? Были ли единым языком? И если да, то когда? И почему разбрелись от общего очага на расстояние, при котором ещё можно узнавать друг в друге родичей? И не захотят ли разбрестись ещё дальше? Или пожелают вернуться к тому оставленному общему очагу?.. Он бы мог целыми днями записывать в тетрадки одни только вопросы. Но чтобы на них пробовать отвечать, нужно ведь очень хорошо знать нынешнее состояние языков-родичей. Только от этого знания отталкиваясь, можно надеяться постичь историческое движение славянских речений и стоящих за ними племён и народов. Познать всё славянство! Это ли не достойная цель для молодого пылкого ума.

Первые собственноручно записанные от бандуристов народные думы он отдаёт в «Украинский альманах». И тут же принимается за подготовку к изданию другой книжки, которую назовёт «Словацкие песни». Откуда эти песни мог он услышать в Харькове? Была бы охота, отчего не услышать, если словацкие купцы то и дело навещают столицу Слобожанщины, часто гостят в других городах юга, и на любой почти сельской ярмарке можно их увидеть, разговорить, попросить спеть что-нибудь из самого любимого. А годом позже он ещё одну книжку издаст — снова с украинскими историческими песнями — «Запорожскую старину», предупреждая читателей, что это лишь первый выпуск первой части, а вообще-то издание задумано в четырёх частях.

Слава «Запорожской старины» быстро распространилась за пределы Харькова. Книжка попала в личную библиотеку Пушкина. А Гоголь, прочтя два первых выпуска, написал Срезневскому: «…где вы выкопали столько сокровищ? Все думы, и особенно повести бандуристов, ослепительно хороши».

Пройдёт два десятилетия, и сам Срезневский скажет о «Запорожской старине» более строго: «Как первый опыт в своём роде и опыт юноши, едва учившегося оценять дотоле ещё не подвергавшиеся оценке произведения народной эпопеи русской, мое издание годно было только на время».

Ещё выходили в Харькове очередные выпуски «Запорожской старины» (последний — в 1838 году). Но их молодой издатель хотя и продолжал в свободные от службы недели странствовать по украинским сёлам, разыскивая последних свидетелей запорожской славы, а всё же исподволь готовился к иным, более волнующим хождениям. Достигла Харькова весть, что в здешнем университете (а также в Петербургском, Московском и Казанском) откроют скоро кафедры по изучению истории и литературы славянских народов. В Москве на новую кафедру прочат Осипа Бодянского, первого во всей России «магистра славяноведения», а здесь, в Харькове, выбор пал на него. И радостно, и страшно, и… стыдно, наконец! Тут ведь нужен человек, владеющий свободно сразу несколькими славянскими языками. Несколькими и свободно! А он? Он пока что лишь выскочка и самозванец. Благо ещё есть спасительная отсрочка. Сразу ему кафедру никто и не поручит. Для начала дают возможность тщательно подготовиться. Возможность эта неслыханна — целых четыре года путешествия по славянским странам, причём по «наименее исследованным странам». Есть от чего голове закружиться! Правительство, он знает, не очень-то торовато на заграничные командировки для молодых учёных. Случай редчайший! И как же нужно тут постараться, чтобы не оплошать и чтобы исполнить отроческую мечту о постижении всего славянства.

Он и в этом уповании оставался чадом своей эпохи, душою самонадеянной, ещё не усмиренной буднями нескончаемого научного дознания. И он ли один таков? Его коллега, Осип Бодянский, едва прибыв в Прагу, сгоряча написал в Москву Михаилу Погодину: «Я не ворочусь к Вам без того, чтобы не говорить на всех нынешних Славянских языках…»

Блаженные в своем неведении пионеры новой науки! Они не догадывались пока, что это не так-то просто — заговорить вдруг на всех славянских языках. Что для этого мало натиска, образцовой усидчивости, великих лингвистических дарований, самой суровой аскезы, о которой сообщал тот же Бодянский своему московскому наставнику: «Вы знаете, что я пью только чай, квас и воду: квасу здесь нет и даже никто не ведает, что это такое; от чаю я отказался, и остался при одной воде, чтобы как-нибудь сберечь лишнюю копейку на чёрный день».

Они не догадывались пока, что свод славянских языков слишком разнообразен, слишком богат в красотах своих сходств и различий, чтобы кто-нибудь, даже гений, даже свой гений вдруг заговорил, подобно апостолам, на всех этих языках.

Усмиряющее понимание придёт позже. Придёт благоговейное смирение перед величавостью горы, которую хотелось повернуть, но вместо этого, как оказалось, только-только приблизились к её подошве.

Сгорелец