Удачливый крестьянин

Мой жизнерадостный кузен, – заговорила она, – мне нужно кое-что вам сказать; сейчас уже поздно, и время для такой беседы неподходящее; отложим ее на завтра; я встану пораньше, разложу некоторые еще нераспакованные вещи и буду ждать вас здесь между восемью и девятью часами, чтобы обсудить множество мыслей, роящихся у меня в голове. Вы меня поняли? Не опаздывайте; судя по всему, хозяйка намерена явиться ко мне с утра справиться о моем самочувствии, а кстати, может быть и о вашем, и мы не сумеем переговорить, если не примем мер против ее чрезмерной любезности.

Эта небольшая речь, как вы сами видите, предвещала если не прямую ревность, то уж во всяком случае ревнивое беспокойство; не оставалось никаких сомнений насчет предмета завтрашней беседы.

Утром я явился на свидание вовремя и даже немного раньше назначенного часа, чтобы показать свое нетерпение: это должно было доставить ей удовольствие; и действительно, я заметил, что она мне благодарна.

– Ах, вот это хорошо! – сказала она, завидя меня. – Вы точны, господин де Ля Валле! Вы еще не видели сегодня наших хозяек?

– О боже, – отвечал я, – я совсем позабыл об их существовании: разве у нас с ними есть какие-нибудь дела? Поверьте, голова моя была занята совсем другими мыслями.

– О чем же вы думали? – спросила она.

– О нашем свиданье, – ответил я, – я думал о нем всю ночь.

– Я тоже, – сказала она. – Видишь ли, Ля Валле: то, что я должна тебе сказать, очень важно для меня.

– Ради бога, дорогая кузина, – воскликнул я, – не томите! Я сам не свой! Ведь речь идет о вас, и я не смогу спокойно дышать, пока всего не узнаю; вас что-нибудь мучает? Могу ли я помочь? Или это непоправимо? Я сойду с ума, если вы сейчас же не успокоите меня.

– Не тревожься, – отвечала она, – ничего худого не случилось.

– Боже мой, – воскликнул я, – поймите, что я перед вами теряюсь, точно малый ребенок; это не моя вина. Зачем вы были так добры ко мне? Я больше не принадлежу себе.

– Друг мой, – сказала она, внимательно поглядев мне в глаза и как бы заклиная меня быть правдивым, – не преувеличиваешь ли ты свою привязанность ко мне, говоришь ли действительно то, что думаешь? Могу ли я верить тебе?

– Как! – воскликнул я, отпрянув. – Вы сомневаетесь во мне, мадемуазель? Я готов отдать для вас жизнь, да что! сотню жизней, если бы ими располагал, чтобы этим купить для вас благополучие и здоровье, а вы сомневаетесь во мне! Увы, нет больше для меня радости; мое сердце – единственное мое достояние; теперь вы отвергли его, значит у меня нет ничего. Всему конец; после милостей, полученных от вас, после дарованного вами родства, вы спрашиваете: «Любишь ли ты меня, кузен?», и я отвечаю: «Еще бы, кузина!» – и вот после этого вы говорите снова: «А вдруг нет, кузен?» Значит, ваш кузен хуже волка, значит, нет в лесу зверя коварнее, чем он. Ну и сокровище вы приобрели для своей семьи! Бог вам судья, мадемуазель, а только нет у меня больше кузины, не пристало мне так вас называть, если я уже все равно что дикий зверь. Нет, мадемуазель, уж лучше бы мне совсем не знать и не встречать вас, чем услышать подобные речи от той, что впервые наполнила любовью мое сердце, если не считать отца с матерью, да они не в счет, потому что я их сын, и любовь к ним ничему не помеха. А я-то думал, что вы знаете мою душу, читаете в моем сердце; небо да смилуется надо мной, да и над вами. Кончилось мое веселье; вы не найдете человека печальней меня.

Припоминаю, что в ту минуту мои чувства не противоречили словам; и все-таки должен признаться, что я старался говорить и выглядеть трогательно, в голосе моем звучали слезы, я немного сгущал краски; и, странное дело! я же первый поддался собственной игре. Я клюнул на собственную приманку, и теперь мне оставалось только свободно выражать свои чувства, не придумывая и не прибавляя ничего. Я предоставил говорить своему внутреннему волнению, а оно сильнее всякой выдумки.

И я выиграл. Я убедил ее, я рассеял все ее сомнения так основательно, что она заплакала от умиления и сама начала утешать меня, чуть ли не просить прощения за то, что усомнилась.

Но я долго не мог успокоиться; мое горестное смятение не унималось – такое поведение подсказывал мне инстинкт и подсказывал правильно; если тебя обидели и особенно если оскорбили твою нежность, то жалобы твои не могут смолкнуть сразу; мы продолжаем упрекать, даже когда простили. Так бывает с приведенным в движение предметом: он не может остановиться внезапно; движение его замедляется и замирает лишь постепенно.

Наконец запасы моих горьких жалоб иссякли, и я позволил мадемуазель Абер успокоить меня ласковыми словами.

Ничто так не размягчает сердца, как подобные сцены, особенно в начале любви: благодаря им чувство расцветает с необычайной быстротой, все сокрытое в сердце изливается наружу; за четверть часа оно выскажет больше, чем за целый месяц сдержанного волнения, – и выскажет все это естественно и ничуть не смущая нашу щепетильность; все совершается само собой.