Удачливый крестьянин

Должен предуведомить, что дама, чей портрет я обещал нарисовать, тоже относилась к породе святош. Не много ли у него святош? – спросите вы. Но я ничего не могу поделать; только на почве любви к богу мадемуазель Абер-старшая могла с ней познакомиться и заинтересовать моей особой: они довольно часто встречались, так как ходили исповедоваться к одному и тому же священнику.

Насчет святош здесь уместно вспомнить знаменитую строку:

«Сколько злобы вмещается в сердце святоши!»[36]

Я еще никогда не видел такой свирепой физиономии, как у мадемуазель Абер-старшей; злоба так исказила ее черты, что я не сразу узнал ее.

В самом деле, настоящее неистовство знакомо лишь набожным дамам; им одним это позволено; возможно, они считают, что господь по дружбе спустит им такого рода вольности; то, что для нас, простых людей, великий грех, преображается и очищается, едва соприкоснувшись с их праведной душой. Словом, не знаю, как это получается, а только знаю одно: святоши в гневе ужасны.

Видно, уж таково их призвание, что они вечно кипят от злости; повторяю еще раз, что говорю о святошах, не смешивая их с истинно благочестивыми людьми; у последних желчь никогда не разливается: этому препятствует христианская вера.

Бешенство мадемуазель Абер-старшей ничуть не смутило меня. Я спокойно обвел глазами всех присутствующих, в том числе и ее, и отвесил поклон председателю.

– Так это за тебя хочет выйти замуж сестра мадемуазель Абер? – спросил он меня.

– Да, сударь; по крайней мере, она так говорит, и, смею вас уверить, я не стану ей препятствовать; для меня это большая честь и радость, – ответил я твердо и спокойно, стараясь чисто выговаривать слова.

– За тебя? – переспросил он. – Да годишься ли ты ей в мужья? Или ты позабыл, что служишь у нее в лакеях?

– Забыть про это не диво: слугой я был совсем недолго.

– Вы только послушайте, как этот нахал разговаривает с господином председателем! – не выдержала мадемуазель Абер.

– Ах, это вы напрасно, мадемуазель; не надо раздражаться, – сейчас же возразила жена председателя, и голос ее оказался как раз под стать доброму выражению лица, о котором я уже говорил; – господин председатель задал ему вопрос, он ответил, что здесь дурного? Надо выслушать его.

Аббат, слегка заслонив лицо рукой, слушал этот спор с тонкой и насмешливой улыбкой на губах. Председатель опустил глаза и сохранял полную серьезность, но видно было, что он с трудом удерживается от смеха.

Вторая дама, родственница хозяев, склонясь над вязаньем, только изредка вскидывала на меня глаза, и я чувствовал, что она оглядывает меня с ног до головы.

– Почему ты говоришь, – продолжал председатель, – что служил у барышни лишь короткое время, тогда как ты и теперь слуга мадемуазель Абер?

– Да, сударь, я ее слуга; могу сказать также, что я и ваш слуга; я ее слуга, ее друг, ее жених; только и всего.

– Ах, скверный мальчишка! – вскричала моя будущая свояченица, находившая, что председатель говорит со мной не так, как следовало. – Как вы смеете в вашем возрасте так бессовестно лгать? Вы скажите правду, как перед богом, господь все знает! Признайтесь честно, разве моя сумасшедшая сестра не встретила вас на улице? Разве вы не скитались по городу без гроша в кармане, не зная, что делать и куда идти, а она вас подобрала? Что бы с вами было, если бы не она? Ходили бы с протянутой рукой! Она из жалости привела вас к себе в дом! Увы, бедная дурочка, лучше бы она вас не жалела: значит, ее сострадание к вам было неугодно всевышнему, вот и довело несчастную до беды! Да, велики наши заблуждения, господин председатель, и как страшно нас карает господь! Подумайте только: в одно прекрасное утро она идет через Новый мост, встречает этого шалопая, приводит его прямо к нам; он мне сразу не понравился, а она во что бы то ни стало желала его оставить в доме, несмотря на мои советы и на мудрые предостережения святого человека, пытавшегося отговорить ее; она ссорится с ним, расстается со мной, снимает где-то квартиру и берет с собой этого негодяя (да простит мне господь такое нехорошее слово), теперь втюрилась в него и хочет выйти за него замуж, за лакея, в свои-то пятьдесят лет!

– Ах, возраст тут ни при чем, – сказала, не поднимая головы, дама-святоша, которой, видимо, не понравилось упоминание о пятидесяти годах (сама она уже перевалила за пятый десяток и опасалась, что все об этом вспомнят). – Кроме того, – продолжала она, – разве вашей сестре уже пятьдесят? Вы сейчас в раздражении; мне помнится, она как-то говорила, что мы с ней ровесницы, а если так, то ей должно быть лет на пять меньше.

Я заметил, что председатель улыбнулся; как видно, он сомневался в верности счета.

– Прошу прощения, сударыня, – сказала Абер-старшая, повысив голос, – уж я-то знаю, сколько лет моей сестре, я почти на два года старше ее. Да-с, ей не хватает двух месяцев до пятидесяти, а в этом возрасте пора считать себя старухой; я, например, так и говорю: я стара. Не все так хорошо сохранились, как вы, сударыня.

Опять она сказала глупость – то ли нечаянно, то ли со злости.