Ударная сила

— Трубите, в литавры бьете — революция в военном деле! Вроде уже все свершилось. А ты видел, как трудно она идет — с техникой и людьми? Чтоб не попасть впросак, надо быть реалистами, Костя.

— Так, по-твоему, не видеть ростков?

— Реально надо смотреть!

— Кричать о недостатках, о том, чего у нас еще нет? В этом твое позитивное кредо?

— Да брось ты...

— Нет, отвечай, старик, прямо, в чем кредо? Что лучше: заниматься самобичеванием, посыпать голову пеплом или увидеть ростки и вытягивать их всеми средствами? Для меня тут нет дилеммы — вытягивать!

Фурашов покосился на солдата-шофера, сказал:

— Вижу, при своих остаемся...

— Время рассудит.

— Так говорят всегда! — Фурашов усмехнулся. — Но забывают: время — только пассивный регистратор событий, вот беда... А ты... знаешь, похудел.

— Чем толще журналист, тем тоньше его портфель. Из собрания афоризмов Астахова. Сюда я, как говорится, с корабля на бал. С учения. Вот, старик, грандиозно!..

— На этом? С атомной? Краем уха слышал: все в прах, как ураганом?..

— Да. Опубликовали сообщение.

 

В приемном покое им дали халаты.

Перед стеклянной дверью на втором этаже сестра, провожавшая их, остановилась, проговорила:

— Только прошу вас: минут пять, не больше.

Умнов лежал на широкой кровати, закрытый простыней до подбородка; от зашторенных окон в палате стоял сумрак, и, должно быть, поэтому обоим показалось, что он спит: лицо меловое, чуть похудевшее, застывшее; синюшная налеть на прикрытых веках и сомкнутых бескровных губах. Но Умнов тут же поднял веки, не изменив позы, вроде бы с трудом разлепил ссохшиеся губы.

— А-а, Алексей, Костя... Приехали, значит? Садитесь. — Скосил глаза — белки мраморно-синеватые. — Стулья есть?

— На пять минут допустили... Здорово, герой! — Коськин-Рюмин держался бодрячком.

Подставили два белых крашеных стула.

— Пять минут, — Умнов говорил трудно, — в ином деле стоят вечности...

Константин осторожно, будто боясь причинить Умнову страдание, дотронулся до кровати.

— Зашли... Вот Алексей завтра улетает в Москву, а я на несколько дней останусь, буду навещать.

— Плохо? — тихо спросил Фурашов.

— Это чепуха! — Умнов опять глазами показал на одеяло, под которым выпирали руки. — Через двадцать дней заживет. Врач сказал. Плохо другое...

Губы у него покривились, и Фурашов вновь припомнил внезапное появление Умнова тогда в гостинице, его состояние, и боль отозвалась у самого сердца. Сергей опять прикрыл веки — думал ли он или набирался сил, понять было трудно, — но тут же шевельнул губами:

— А решение принято на заседании после пусков?

— Пока разбираются, уже неделю... После, наверное, будет окончательное решение.

Умнов лежал минуту без движения, словно задремал. Фурашов в опаске покосился на Коськина-Рюмина: не забытье ли? Бледное лицо без кровинки. Но Умнов, не открывая глаз, заговорил:

— Теперь ясно: надо останавливать испытания... Шеф на три версты в землю глядит: понял, что я, разбив крышку, соединил цепи напрямую, отключив «сигмы».

Опять умолк: ему трудно было говорить.

— А зачем ты тогда?.. — Вопрос слетел у Фурашова неожиданно, и только тут он подумал: зря это делает — и не докончил мысль.

У Умнова глаза полузакрыты, не дрогнул ни один мускул — неужели ждал такого вопроса? Не поворачиваясь, чуть слышно спросил:

— Лучше было бы и третьей ракетой промах? Так?

— Лучше — не знаю... Но тогда было бы ясно, что старая «сигма», идея решения задачи точного наведения, заложенная в ней, не годны.

Умнов слабо усмехнулся, и Фурашов отметил: улыбка снисходительная.

— Все верно, Алексей... Только ты не учел существенной детали: и старая и новая «сигмы» — мое творение...

— Напишу обо всем! — сказал Коськин-Рюмин, загораясь и оглядываясь на Фурашова.

— Брось! — Фурашов вяло махнул рукой. — Никто не даст. На что замахиваешься?..

— Не дадут, старик? А почему? Почему не дадут? Мы кто? Коммунисты или слюнтяи?

Коськин-Рюмин, казалось, совсем забыл, где они находятся, крутился на стуле, говорил громко. Фурашов показал взглядом на молчаливого Умнова, и лишь тут журналист подчеркнуто примолк, поджав губы, уперев руки в колени, втянул голову, вроде бы обиженно вздулись еще московской бледности бритые щеки; весь его вид как бы говорил: «Пожалуйста, я могу и замолчать».

— А доказывать надо иными методами, — тихо сказал Умнов.

— Какими? — Коськин-Рюмин подался к нему.

— Вот... Алексей хоть и в историки когда-то метил, а человек рациональных методов... — Подобие улыбки, слабой и тусклой, вновь отразилось на лице Умнова. — Предлагал мне при всем честном народе сказать напрямую, что есть новая «сигма»... Может, он и прав... Не знаю.

Фурашов молчал: растравлять Сергея, продолжать спор было жестоко.

— Щадишь, Алексей... — опять медленно заговорил Умнов. — Конечно, не думайте, не герой перед вами... Но там доли секунды решали, некогда было тряпкой руки обмотать — и вот...

— Журавль в небе — хорошо, но не надо забывать о синице в руке, — невесело отозвался Коськин-Рюмин. — Можно оказаться на мели. Вот так! — Он причмокнул полноватыми, сочными губами.

— Шеф те же слова говорит.

Приоткрылась дверь, показалась голова сестры.

— Пора!