Ударная сила

В этот вечер, как на грех, футбола не было, шел какой-то спектакль, — лишь глаза Ивана Пантелеймоновича видели, что там делалось на экране, умом же, сознанием он был далек от происходившего: думы с репейной цепкостью сидели в голове, а ушные перепонки рвали медные всплески джаза, возникавшие откуда-то из неведомой, глубины. «Вот вам — надежда, будущее! Техники... Даже инженеры! Вот он, возьми его за рубль двадцать, Русаков, зампотех! Какой из него военный? Гражданский шпак — и все! Спец по этим самым — как их? — по коктейлям да по «тройчатке». Хотя зря я так — дело-то они знают все: Русаков, Бойков, Гладышев, — троица холостяцкая, а вот с дисциплиной... Как в полевой бригаде, да и то в плохой. А дисциплина — главное. Нет, не такой была армия! Случалось тогда, до войны, он, старшина, торчком ставил — в рот смотрели, слово боялись проронить, а теперь? Одного надо воспитывать, специалистом делать, другой шуры-муры разводит с Милосердовой, руки себе ломает. Солдаты — дошло уже! — женятся... Цирки, да и только!

Постой, постой! Цир-ки? Цирки... Да ведь это любимое слово генерала Василина! Василин... Забыл генерал командира зенитной батареи лейтенанта Карася? Немудрено, десять лет прошло! А если... если вот ему написать? Там он, в штабе, вверху, имеет прямое отношение к ракетным делам. Пусть знает, что делается. Обо всем и написать, вспомнит, не вспомнит — неважно, а он, капитан Карась, не может, не должен молчать.

Он с усилием заставил себя досидеть до конца передачи, вовремя подумав, что встань он, уйди — и Капа тотчас выключит телевизор, отправит детей спать, и, досиживая уже, вызывал в памяти факты, мысленно складывал слова в фразы и чувствовал, как билось, трепетало под ложечкой, будто живым клубочком, возбуждение. Встав со стула, сказал жене:

— Укладывай детей и сама ложись, а я...

Недосказал: ни к чему. Нашел тетрадку, чернильницу-невыливашку, сел в кухне за маленький столик и, вздохнув, подумав, решительно опустил перо на бумагу; оно заскрипело, легла первая фиолетовая строчка:

«Здравия желаю, товарищ генерал! Пишет вам ваш сослуживец по фронту капитан Карась...»

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Уже спускаясь со своей «голубятни» по скрипучей, пересохшей деревянной лестнице, крутой, точно трап, Коськин-Рюмин запоздало подумал: «А чего вызывает? Зачем понадобился?» Голос замредактора Князева был подчеркнуто официальным: «Зайдите, пожалуйста».

У «секретарской» в проходе толпилось человек пять, кто-то сидел на продавленном, облезлом диване, — была горячая пора подписания полос. Густо пахло свежей типографской краской: полосы висели на стене, загромождали столы «секретарской». Литсотрудники столпились вокруг замответсекретаря, черноволосого, цыганистого Журавина, он что-то рассказывал, к «трепу» его привыкли, слушали, «подливали масла». Коськин-Рюмин завернул сюда: Журавин все знает.

Константин протиснулся ближе, спросил:

— Чего, Федя, понадобился Якову Александровичу?

— Со статьей, старик, застопорилось, — ответил Журавин.

«Еще этого не хватало! Что такое?» Коськин-Рюмин пошел в знакомый затененный коридорчик. На этот раз в приемной дежурила секретарь Ниночка, круглолицая, полная, царственно улыбнулась.

— К Якову Александровичу? Пожалуйста.

Князев поднял глаза. Ничего в них не понять — вымуштрован, вышколен: спокойствие, как у старого опытного бобра, который видит и понимает все. Ну что ж, и ему, Коськину-Рюмину, тоже волноваться нечего.

— Знаете, Константин Иванович. — Голос Князева звучал с привычной дрожью, негромко, точно вот-вот оборвется, и Коськин-Рюмин внезапно подумал: неужели этот человек мог быть грозой, как рассказывал «литраб» Беленький? И оттого, что, наверное, думал об этом, он пропустил, что сказал Князев, но ощущение — сказал плохое — дошло до сознания, и Коськин-Рюмин нетерпеливо переспросил:

— Как вы сказали?

— Я говорю, что мы посылали на отзыв вашу статью о «Катуни»... Отношение отрицательное. Вот профессор Бутаков. — Князев поднял листок со стола. — «Факты статьи не соответствуют действительности. При всей остроте и бойкости пера журналисту не удалось разобраться в сложном существе становления новой техники. Поспешность, поверхностность газетного выступления не будет способствовать усилиям целых научных коллективов...» — Князев читал ровно, бесстрастно, в такт голосу подрагивала вислая кожа на подбородке. — «К тому же трудно понять, что статья адресована коллективу, делам нашего конструкторского бюро, — она грешит эзоповщиной. Что касается случая, описанного с «сигмой», дело не в устарелости «сигмы», как намекает автор статьи, а в другом — высокой мужественности, героизме конструктора инженер-майора У.» Как видите, Константин Иванович...

Князев отложил листок, лицо вяло осветилось подобием улыбки.

Так вот в чем дело! И Коськин-Рюмин, не думая, как это будет воспринято, с сарказмом воскликнул: