Ударная сила

— Пожалуй, товарищ маршал, — сказал Фурашов, смущаясь и краснея.

— Ну-ну, генерал Сергеев выдал тайну, что вы с Умновым друзья. С генерала и спрос! — Пригасил улыбку, стянул брови к переносице, лицо построжело. — Ладно, рассказывайте, как у вас там, на головном... В первом ракетном полку. Уже есть приказ, поздравляю! Заказано боевое Знамя, скоро будем вручать.

Фурашов опешил: полк, Знамя... Мог ли он этого ждать? Выходит, конец эмбриональному состоянию, конец полуармейскому, как сказал бы замполит Моренов, артельному бытию...

— Спасибо, товарищ маршал! — с проникновенной искренностью сказал Фурашов.

Майор Скрипник встал в дверях.

— Извините, товарищ маршал. Позвонили: консилиум врачей для Ольги Павловны на шестнадцать часов.

— Спасибо. — Янов взглянул на часы. — Вот видите, товарищ Фурашов, — жена... Вы куда отсюда собирались?

— На вокзал.

— Тогда поедемте. Дорогой все расскажете.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

Купив билет, Фурашов заторопился из душного, многоголосого Казанского вокзала. Желаний никаких не было, и он с портфелем в руке бесцельно и бездумно брел по тротуару. Не хотелось заходить даже в магазины, людные, переполненные в этот вечерний час, да и тротуар был густо запружен: площадь трех вокзалов перехлестывали ручейки — живые муравьиные тропки — к вокзалам, на электрички, стекался рабочий люд. Трамваи то и дело дребезжаще вызванивали; с трудом пробираясь по середине площади, машины, троллейбусы натыкались на нескончаемые человечьи реки, стопорились, нервно-настойчиво гудели. Но пеший поток был неутомим, он двигался, разрываясь лишь на секунду, чтоб пропустить косяк автомобилей, и снова смыкался.

Собственно, все это: и людские цепочки, перепоясавшие площадь, и густое, многолюдное течение по тротуару, и пестроту, духоту вечера — Фурашов воспринимал лишь чисто фотографически. Глаза замечали происходящее вокруг, приходилось то и дело увертываться, лавировать, чтоб не наткнуться на людей, но все это было странно отторжено от сознания; все шло как бы само по себе, а он, Фурашов, двигался, действовал по инерции. Такое состояние он испытывал в детстве, болея малярией; после получасовой изнурительной, словно на вибрационном стенде, тряски наступало полузабытье, какая-то бестелесность, и все, что делалось рядом, воспринималось полуосознанно. Так и сейчас.

Площадь дышала сухим банным паром. За день нагрелись старые каменные здания вокзалов, асфальт, ослепительно блестевшие трамвайные рельсы, темные, прокопченные крыши пакгаузов; от зноя першило в горле.

Янов подвез Фурашова к вокзалу. Еще в машине, по дороге, рассказывая маршалу о последних облетах «Катуни», о делах в части, вспоминая и ту ресторанную историю Гладышева с Русаковым, и свадьбу Метельникова, фронтовую дружбу с отцом солдата, и приезд в Егоровск генерала Василина, Фурашов ощутил тоску. Она, таившаяся в нем с самого утра и то усиливавшаяся, то приглушавшаяся, сейчас нахлынула с новой силой и уже не отпускала; этому, верно, способствовала сцена, которую он увидел в кассовом зале.

Там, перед кассами, хвост очереди загнулся меж деревянных, тесно сдвинутых диванов, на которых по-хозяйски с чемоданами и узлами, с разным домашним скарбом разместились транзитные пассажиры. Кто прямо на узлах, чемоданах трапезничал, кто спал; в проходах дети затевали беготню, нехитрые игры. Фурашов оказался возле дивана, рядом с широким фигурным окном.

На диване сидела женщина лет тридцати, с темными, стянутыми на затылке волосами, смуглая, с иконописным узким лицом, с гнутыми в ровную дужку бровями.

Фурашова поразили ее глаза: черные, отрешенно-тоскливые, они словно источали какую-то застарелую безысходную боль. Ему внезапно пришло: «Как у Вали — боль, тоска!» Тонкие, бледные пальцы чистых, не тронутых тяжелой работой рук двигались взад-вперед по подолу темно-синей юбки; казалось, она стирала с него что-то невидимое и не могла стереть. Да и глядела она перед собой строго, подобравшись и напряженно застыв, сжав губы, точно прислушивалась к чему-то, что происходило в ней. Рядом безбровая, в берете молодайка безостановочно, торопливо, видно, уговаривая, частила о чем-то, будто боялась, что смуглолицая оборвет ее, не дослушает.

Очередь подвигалась медленно. Фурашов отвернулся к окну, рассматривал площадь, хаотичное мельтешение фигурок и машин внизу. Позади что-то мягко, но грузно шлепнулось. Фурашов подумал: мешок или узел. Но тут же слух прорезал негромкий визг. Фурашов мгновенно обернулся и обомлел.

Та смуглолицая, теперь простоволосая — коса рассыпалась по полу, — билась головой между диванами, вскидывая изломанно руки и ноги, словно ее корежили и крутили. Глаза закатились, белки выпирали из орбит, как у слепца, пена сбрызгивалась с губ на грязный паркет.

— Ой, держите ее, держите! — беспомощно причитала женщина в берете. — Побьется вся как есть...