Ударная сила

Все же слова замполита будто привели Фурашова в чувство, хотя ему показалось, что его как бы заключили под невидимый колпак, из-под которого выкачали воздух, — это ощущение уже не покидало его во все последующее время. Оно жило и сейчас. А тогда Фурашов дошел до машины на привокзальной площади, прижимая за плечи девочек, приехал в городок, в раскрытый, пустой дом — в нем, видно, побывали уже многие люди, — он это понял по сдвинутому столу, беспорядочно брошенным вещам, и, лишь ощущая рядом испуганно жавшихся дочерей, вошел в полутемную комнату и встал, больше не имея сил двигаться, боясь, что упадет...

Потом ездил в Егоровск, в морг, куда отвезли тело Вали еще вечером, когда Мореновы открыли дверь и нашли Валю окоченевшей. Николай Федорович тоже поехал в Егоровск и позже, во всех предпохоронных, трудных и хлопотных делах, был с ним, Фурашовым, брал многое на себя, организовывал, мотался.

Речи кончились. Фурашов подсознательно уловил, что наступила последняя минута, надо прощаться, — замер над гробом. Кто-то плакал, навзрыд, надсадно, кажется, Милосердова; кого-то оттаскивали, потом подняли и его — это тоже сделал Моренов. После стучали молотки, опускали гроб, глухо били комья сбрасываемой земли, и Фурашов вздрагивал.

Усилием воли он заставил себя оторвать глаза от выраставшего холма. Рядом стоял Моренов, опустив голову, и чувство теплоты и благодарности шевельнулось у Фурашова.

— Николай Федорович, прошу вас... организуйте... поезжайте со всеми... И девочек на вас с Галиной Григорьевной... прошу. А я останусь. После пришлете машину.

Фурашов остался один. Могильщики в перепачканных глиной робах, не обращая внимания на него, стоявшего с непокрытой головой, буднично переговариваясь, ногами подгребли на холм глинистые комья, потом, собрав веревки, лопаты, лом, тоже ушли.

Старая церквушка за оградой, на самой вершине бугра, разрушенная и обшарпанная, зияла оконными проемами, полузаваленными кирпичом, стены кое-где проросли пучками травы и кустиками вербы; крест на главной маковке сломился, прогнила, провалилась жесть, некогда крашенная в зеленое; на четырех других маковках, пониже главной, крестов не было, а две маковки и вовсе были сбиты — косые кирпичные срезы черны от времени и сырости. Темные пятна кучно усеяли маковки — воронье. Кладбищенская печаль, усиленная пасмурью, давила, как тогда, в вагоне поезда, — Фурашову не хватало воздуха. Покосившиеся проржавелые кресты, рассохшиеся деревянные ограды — белые и зеленые; могильные холмики, обвалившиеся, поросшие травой — давние, забытые; другие — свежие, заботливо ухоженные, — все это Фурашову сейчас виделось и не виделось. Глаза его были неотступно прикованы к горке венков из живых и искусственных цветов, к мокрым, тускло блестевшим шелковым лентам, белым, красным, черным, которые тоже, успев намокнуть, потемнели, слиплись, обвисли — в этом сейчас было что-то жалкое и печальное, бередившее душу, и Фурашов, беззвучно шевеля губами, сам того не сознавая, читал полуфразы и отдельные слова на лентах: «Незабвенной и горячо...», «...от друзей и...», «...Валентине...», а в голове, точно бы в полой, пустой, еще рвались медью всплески траурной мелодии. Взгляд его уперся в белую ленту, она аккуратно прилипла к ярким гвоздикам и белым трубчатым лилиям, лишь самый край загнулся, был невидим: «Дорогой и любимой мамоч...» Слова не доходили до сознания, скользили, он перечитывал их, все так же шевеля сухими губами, но в это время с церквушки на взгорке, чем-то вспугнутые, с противным карканьем взлетели вороны, и тут же словно что-то ударило Фурашова в грудь или он натолкнулся на что-то невидимое. Он как будто впервые осознал, почему стоит тут с непокрытой головой, осознал все, что случилось в его жизни, чему нет и не может быть меры, не может быть забвения. Он пошатнулся, но устоял, удержался на ногах. «Неужели... неужели? Все так просто — была и нет... Нет — и никогда не будет?!»

Еще минуту постояв так, в горестном безмолвии, повернулся, пошел по тихому пустому кладбищу, обходя беспорядочные могильные холмики, к выходу, к полуразрушенным воротам.

Парило, влажным удушьем давило на голову и плечи, внутри все было пусто и бесчувственно; пустынной, примолкшей была и узкая окраинная улочка Егоровска, обсаженная тополями, по которой шел Фурашов, — шел бездумно и отрешенно. Шофер Тюлин, отвезя Моренова и девочек, подлетел навстречу, но, увидев, что подполковник не заметил его, развернул «Победу» и, пристроившись, вел ее позади, на почтительном расстоянии, на самой малой скорости, пока Фурашов сам не обернулся, не встал, поджидая машину на обочине.

2

Реденькая, прерывистая цепочка офицеров и солдат растянулась по тропе от «пасеки», теряясь за поворотами, за коленцами, какие выделывала тропа по густолесью.

Валерию Гладышеву спешить было некуда. Пока сдал пухлый, истрепанный том описания и синьки-схемы в домике на «пасеке» — тут всегда, утром и вечером, возникало веселое, бесшабашное, с переругиванием и шутками столпотворение «технарей» и настройщиков, — оказался в хвосте цепочки.