Ударная сила

Появлялся он, брал верх редко, но прихода его Валя боялась, это было всегда накануне или в  т о т  страшный день, и она знала, как ни сопротивляйся, как ни борись, — он в такой день подавлял ее, опустошал, сламывал в конце концов, парализовывал ее волю, желания; его насмешки, желчная ирония, уничижительные вопросы сыпались на нее ударами. «Крепишься? Ну-ну... А понимаешь ты все, но думаешь обмануть себя... Получается? Ну-ну... Блажен, кто верует. Подумай: нужна ли ты кому? Дети? Чада милые... Маришка-Катеришка... Только жалеют тебя... Жалость не любовь, хотя... Утешайся, утешайся! Муж! Э-эх... Дела, работа. Да любит ли он тебя? Мягкий, добрый. Ну и... тоже жалеет. Жалость, жалость. Э-хе-хе! Жалостная ты...»

И смутная на всех и вся обида дурманила, захлестывала, и уже не было мочи избавиться от нее, обида палила внутри, а старичок, словно бы угадывая ее состояние, повеселев, зло светясь морщинистым лицом, скрипел: «Ты в прошлом, в прошлом — в детстве, в войне! Ты вспомни, вспомни!..»

Она уставала сопротивляться, сдавалась, сквозь глухую обиду, апатию и вялость просачивалось: «Надо... всего одну мензурку, одну...» И уже то неодолимое, властное забирало жестко и твердо, и ей казалось, что кто-то невидимый тянул ее, и сопротивляться ему не было сил. В такие секунды промелькнет тот, другой человечек — печальный и убитый, и, хотя она уже была поглощена иными заботами, его печальное появление вызывало беспокойство. Не оттого ли, что лицо его в такие минуты не угадывала: оно проскальзывало смутно, будто виделось сквозь толщу воды... Кто же он? То ли Алексей, то ли... Кто же? Кто?

А потом, когда наконец выпивала с отвращением опаляющую жидкость, оба человека, точно по уговору, разом исчезали, как проваливались.

Вот и теперь снова явился тот сморщенный, желчный гномик. Но впервые появился он еще позавчера, и она, парализованная и исхлестанная его вопросами, в тот первый день все же устояла; ей казалось, что и дочери и Алексей догадывались о ее состоянии, о ее мучениях, в темных больших глазах Маришки нет-нет да читала немой пронзительный вопрос; Катя ластилась, тыкалась в бок, будто вислогубый теленок, и лепетала, вздернутый мягкий нос смешливо морщился; Алексей в своей отрешенности, замкнутости тоже вроде взглядывал на нее за обедом пристально, но стоило ей обернуться, тотчас начинал равнодушно есть. «Вот-вот, наверное, думает — жалкая, поганая, мерзкая!» — приходили горькие мысли, и Валя со страхом и содроганием сознавала, что не удержится, не выстоит, все может произойти в их присутствии, на их глазах... А потом — что это, везение? — после обеда девочки прибежали возбужденные, запыхавшиеся и, перебивая друг друга, объяснили: школа на три дня отправляется в поход...

И уж совсем неожиданное: Алексея вызвали в Москву.

Все к концу дня, выходит, сложилось в ее пользу, можно было радоваться: не увидят ничего, не будут свидетелями ее позора, но, когда Алексей, с портфелем, садясь в «Победу», поджидавшую против домика, махнул рукой, что-то перехватило ей горло, она бросилась с крыльца в домик, доковыляла до дивана, вяло опустилась на него и разрыдалась — от пустоты, одиночества, обиды...

Потом, успокоившись немного, взяла с полки книгу, открыла ее как раз на том месте, где речь шла о страхе Анны Карениной, о старичке со взлохмаченной бородой, что-то делавшем «в железе над ней», дочитала до слов: «Избавиться от того, что беспокоит», и в миг, как в вихре, пронеслось, — что было дальше — и красный мешочек, и женщина, упавшая под вагон на пути... И тут же ее, Валю, ожгло мгновенным пламенем, она ужаснулась, подумав: «Так и у нее, у нее...» Не додумав до конца, в смятении и страхе отложила книгу сначала на стол, но после, вскочив с дивана, засунула ее на полку — подальше, за другие книги...

В том же смятении, охваченная внутренней дрожью, легла в постель, уснула, не раздеваясь, подтянув колени к подбородку, по давней, с детства, привычке. И снились ей долгие, отвратительные сны, изматывающие, мучительные, в которых являлся старик-гномик, он повторял загадочно: «Все там будут. Все! И ты там будешь».

Проснулась рано, на рассвете. Шумело в голове, дергало в висках, стучало сердце.

От тревоги, беспокойства, отключенности от всего реального она не избавилась. И затеяла эту уборку, чтобы отвлечься, развеяться в делах.

Она вытирала зеркало. Толстое стекло на срезе вспыхивало ослепительно, будто расплавленное, и тряпка скользила, как по льду, оставляя дымчатые дорожки-полукружья, которые тут же стаивали, высыхали. Прикосновение к холодному гладкому стеклу было приятным, успокаивающим. Валя взглядывала из-под ресниц в узкое зеркало, в котором отражалась вся комната: странно неестественно, казалось, косо была составлена мебель. И сама Валя глядела из глубины стекла незнакомо: отчужденно-безразлично и устало. Всклокоченные волосы тусклы; тусклая кожа; бледно подсиненные подглазья, нос, маленький, пуговкой, вроде бы разрыхлился; рот покривился, уголки губ оттянулись книзу; в глазах, глубоких и застекленевших, печаль...