Удавка для бессмертных

Ева поехала в морг, вызвав по телефону из машины хирурга Менцеля. В морге Менцель высказал свое неудовольствие по поводу вызова. Он, оказывается, единственный, кто может хоть чем-то помочь раненой Юне, а его отвлекают зря, если учесть квалификацию и количество врачей, уже обследовавших тело милиционера.

– Я не буду сообщать этим врачам, что следует осмотреть подмышки, пах и волосы! – нервничала Ева в коридоре морга.

– Голубушка, Ева Николаевна, есть полное заключение: у него голова пробита и грудная клетка вдавлена, какие там уколы! Сердце в полном порядке, если не считать того, что его проткнуло ребро.

Ева посмотрела заключения и убедилась, что тело Карпелова было осмотрено не просто на предмет смерти от ДТП, а конкретно на предмет заказного убийства. Заподозрить шофера другой машины в исполнении приговора было трудно: он лежал рядом на каталке, уже зашитый после вскрытия.

– Я хочу извиниться, я проявила недопустимую профессиональную халатность, – начала Ева, как только они с Менцелем нашли свободную комнату и сели за стол.

– Ничего, – великодушно махнул рукой Доктор, – я успею еще до отбоя вернуться в больницу.

– Менцель! – повысила голос Ева. – Я не придала должного внимания вашим словам про тело, помните? Которое вы чуть не вскрыли, а оно было живое.

– Ах, это, – открыто посмотрел на часы хирург, – это странное и совершенно с научной точки зрения необъяснимое явление. Вы же спрашивали тогда про аномалии, вот я и вспомнил. Что, стоит сейчас об этом говорить?

– Да. Стоит!

– Он что, опять умер? Нет, позвольте, меня бы вызвали, нашли бы из-под земли. У него на этот счет заготовлено сообщение. Куда везти тело, кого из хирургов вызвать для констатации факта.

– Отчего он умер? – спросила Ева.

– Первый раз? – поинтересовался Менцель, блеснув хитрым взглядом из-под стеклышек очков, и пояснил: – Я почему спрашиваю: я давал подписку о неразглашении еще когда не был… как это сказать…

– Еще когда не были завербованы в КГБ.

– Ну да. Так вот эта подписка касалась его последующих смертей. А вернее сказать, она не касалась смертей, а касалась последующих оживаний, слово-то какое немедицинское, нет такого слова. В общем, я давал подписку ничего никому не говорить о его втором и третьем пришествии.

– И в первый раз он умер?.. – торопила Ева.

– Он умер от огнестрельного ранения. Грудная клетка… – начал было про подробности Менцель, но Ева перебила:

– Вы видели момент его воскрешения?

– Нет. Не видел. В тот раз не видел. Я пришел в морг, чтобы делать вскрытие, а он с санитаром чай пил. Я осмотрел тело, взял анализы, просил его остаться, но он ушел.

– Что-нибудь странное заметили?

– Конечно, что значит «что-нибудь?»! Сердце работало с перерывами, слишком длительными для нормальной жизнедеятельности…

– Я не о том, – опять перебила Ева и тут же мысленно обругала себя за это, – что-то совсем странное!

– А, вспомнил. Была одна странность. Пришли его родственницы, две женщины. Одна из них оставила сумку. Надо сказать, что женщина эта была такой запоминающейся наружности, что и сейчас я могу ее фотографически воспроизвести вот здесь, – Менцель прикоснулся пальцем ко лбу, – такая, знаете, незабвенная. Да. Так вот, она сказала странную вещь, я тогда не придал значения ее словам, списал на психоз, она оставила сумку с вещами и просила отдать ее Корневичу, когда он оживет. Она знала.

– И все-таки я спрашиваю не об этом, хотя ваша информация очень важная, – медленно проговорила Ева, уставившись в Менцеля такими широко раскрытыми глазами, что он нервно опустил свои, – я хотела узнать, ведь бывают случаи, когда констатируют смерть человека, а он потом приходит в себя. Та же летаргия. Нет, это здесь не подходит, я понимаю, – повысила голос Ева на протестующие движения руками Менцеля, – я для примера. Врач определяет смерть, а человек потом приходит в себя.

– Да, конечно, бывают, конечно. Все бывает. Но у него были задеты сердце и легкие. А в другой раз – проникающее ранение головы с повреждением мозга. И если бы только это! Его анализы крови выдали такое количество сильнодействующего яда, атрофирующего сердечную мышцу, кстати, я об этих уколах, – показал Менцель под мышку, – что все мои сомнения в непрофессионализме пропали. Я тоже, знаете, Распутина вспомнил. Тогда, в начале века, врачами, обследующими тело, была отмечена невероятная живучесть, которая граничила со святостью.

Ева расстегнула куртку, оттянула пушистый ворот свитера, стеклышки очков хирурга под яркими лампами гипнотизировали, она задыхалась и не верила ему.

– Ведь при множественных смертельных ранениях он умер в воде от переохлаждения!

– Кто? – шепчет Ева.

– Распутин. Вы что, не слушаете? Я хочу заметить, что бывают случаи невероятной живучести, но это не тот. Он не пахнет. Я сам определил. Он совсем не пахнет, понимаете? Не пахнет изо рта, не пахнут подмышки. Последний раз взятая моча выдала странный набор ферментов…

– Минуточку. Когда вы последний раз видели этого человека?

– Месяца два назад. Он обратился за помощью, но это было не по моей части. Ему надо было к психоаналитику.

– Я хочу это знать.